Узники вдохновения - Петрова Светлана

— Я буду ждать.

— Ты — чудо! — с чувством воскликнул Ладо.

Они отчаянно поцеловались на прощание.

Нана и правда ждала, надеялась, что он приедет и она будет счастлива каким-то другим, так никогда и не пришедшим к ней женским счастьем. Но Ладо даже не позвонил. Погиб, умер? Или женился? Просто не собирался выполнить обещанное? Все возможно, в том числе и то, что она дура.

Нана потом часто думала о своем несостоявшемся любовнике, думала без обиды, даже с юмором. Представляла, как была смешна, когда ворвалась спозаранку на дачу: бери меня скорей! Он поступил великодушно, не унизил ее, а нашел такой простой, такой мужской выход. Еще мама говорила: не стоит заниматься тем, чего не умеешь делать, если не собираешься научиться. Нана перестала давать волю плотскому воображению, и жар ненасытного тела начал остывать, как будто его увез на далекий Север опытный обманщик Ладо.

Нана не могла толком разобраться в своих чувствах к мужу. Почему не изменила, почему все прощала, бросила живопись, не родила? Все было доступно и недоступно одновременно. Она чувствовала себя то несчастной, то счастливой. Когда муж отстранялся или обижал ее, к горлу подступала злая, жгучая, как изжога, ненависть. Но когда Косте требовалось, чтобы его любили ласково, а не требовали страстей, когда ему хотелось тишины, сациви и нужно было готовиться к началу сезона, он возвращался душой и телом к жене, и Нана забывала обиды, а ненависть оборачивалась нежностью. Больше того, она часто думала: что я такого из себя представляю? отчего он, такой блестящий, всеми желанный и успешный, меня не бросит?

Джульетта, толстая многодетная мать, побывавшая три раза замужем, окончившая два института и работавшая редактором в журнале «Цирк», а также внештатным критиком еще в нескольких изданиях, рассуждала здраво и жестко.

— Может, ты задумана природой в качестве дополнения к твоему замечательному Прохорову. (Из принципа она называла Костю исключительно по фамилии.) Талант — это отклонение от нормы, мало благоприятное для человеческого организма. Вот ты это отклонение и нивелируешь. Как ни парадоксально, я думаю, он тоже все делает ради тебя. Мы все живем для кого-то, потому что для себя жить неинтересно. Просто осознаем это не сразу. Да, жизнь трудна, но никто не обещал, что она будет легкой и красивой. Кроме коммуняк. Но они все жулики.

— Утешила.

— Мне бы самой утешиться. Вчера нашла у младшего в кармане двести долларов. Ну подумай, откуда у восьмиклассника такие деньги? Я копейки считаю, как птичка клюю то тут, то там. А он… И ведь молчит, как партизан. Чего ты ржешь?

— Представила тебя птичкой. Извини. Может, в плохую компанию попал?

Джуля тоже залилась хриплым смехом, начала кашлять надсадным кашлем курильщика.

— Да уж, птичка! Старая ворона. — Она смахнула непроизвольно выступившие слезы и продолжила серьезно: — Не в милицию же мне идти. И Ленка с женихом опять поссорилась, засомневалась, стоит ли выходить замуж, а сама на пятом месяце! У меня есть время за ними смотреть?

Нана вернулась к проблеме, которая занимала ее.

— Для чего он живет? Он же ни о чем не в состоянии нормально думать, только «звучит — не звучит», где место звука, как продуть воздух и держать гортань, а я так боюсь его потерять, что скособочила душу. Ты меня осуждаешь?

— Упаси господь! У всех своя мера ценности бытия. Театр постоянно заставляет актера убедительно имитировать самые разные чувства, в том числе плохие, что даром не проходит. А настоящее пение — это шаманство. Чтобы быть в опере героем — а публика требует героев, иначе ей неинтересно, — нужно забыть, что ты, как все. Вот он и внушает себе, что избран, а остальные — говно.

— Но кому теперь нужна опера? Героическое пение, роковые страсти и нежнейшее пианиссимо больше не потрясают людей. Нравятся хрипуны с несмыкающимися связками и гремящие усилители. Техника уничтожит гармонию, как уже уничтожает природу.

— По-моему, дело исключительно в психологии. Опера искусство элитарное, толпа же с большим удовольствием смотрит на себе подобных. Ей феномен Шаляпина неясен и вызывает интуитивную враждебность, а стать кривлякой с микрофоном во рту доступно, не нужно голоса, не нужно учиться, а только бабки. Прохоров, конечно, классный мужик и певец, но твое лекарство — интерес, отдельный от мужа.

— Ты же знаешь, я пыталась изменить и ничего не приобрела, кроме комплекса вины.

— Фу, — скривилась Джуля, — я имею в виду интерес деловой.

— Но я ничего не умею, не закончила даже художественного училища, — возразила Манана.

— Вот! Самая большая твоя глупость. Ты на целых десять лет выпала из моего поля зрения, пока я училась, женилась, разводилась и рожала. Я бы тебя заставила. Недаром твой Прохоров меня плохо переносит.

Джульетта сделала несколько судорожных сигаретных затяжек, допила кофе и промокнула салфеткой усы, в которые превратился когда-то нежный, так эротично смотревшийся на ее лице пушок. Усы она не брила принципиально, а ноги брила еще тогда, когда у нас не знали ни об американских нравах, ни о приборах фирмы «Braun».

— Если бы он не был таким махровым себялюбцем, — не могла успокоиться Нана.

— Все мужики эгоисты, — заверила ее подруга на прощание, с трудом отрывая от стула необъятный зад. — У твоего, по крайней мере, эгоизм есть расплата за дарование, как катар желудка следует за перееданием. Мои же, ко всем иным прелестям, были бездарны. Вот это, я тебе скажу, испытаньице! А вообще женщины сами виноваты. Думаешь, среди нас талантов меньше, чем среди мужиков? Хрен! Просто нам некогда. Где взять время на творчество, если его не хватает, чтобы пропылесосить квартиру? Ну, побежала! Надо еще пожрать для дома что-нибудь сообразить.

Подруги поцеловались.

— Когда зайдешь?

— Когда дырочка образуется.

Джуля материально всегда жила трудно. Когда Костя вышел на пенсию, то и Нана узнала, что это такое. За игры реформаторов заплатили те, кто далеко от власти. Вокруг все менялось так быстро, что люди не успевали осмыслить перемены и судорожно метались в поисках выхода, которого не было. Внезапное безденежье, изобилие товаров, недоступных по цене, пугающее число нищих, как будто вся Россия вышла на улицу с протянутой рукой, — сбивали Нану с толку. Ту страну она не любила, эту не понимала. Вечно озабоченная поиском дешевой еды, она моталась по оптовым рынкам, таская за собой тяжело груженую тележку на колесиках, нервничала и плохо спала.

— Напиши президенту, — сказала она однажды Прохорову, устав от бедности. — У тебя была персональная пенсия. Советскую власть отменили, и бог с нею, но почему вдруг отменили заработанное?

— И что же я ему напишу? Господин президент, подайте Христа ради на лекарства, я стар и здоровье мое оставляет желать лучшего, поэтому долго обременять российскую казну не стану?

— Здорово! Я бы перед таким текстом не устояла.

— Видишь, тебе самой смешно. Думаешь, президент это прочтет? Письмо отправят по инстанциям, и ответит мне какой-нибудь мелкий клерк из министерства труда и социального развития, что есть закон, принятый Думой, которую выбрали мы сами, перед законом все равны, в том числе и народные артисты. Прости, но я не приучен просить подаяние. Кисы Воробьянинова из меня не получится.

Занятого любимым делом Прохорова материальные лишения не укротили. Однажды он принес тюльпаны. Нана ахнула: не три и не пять — охапка, крупных, ярких. Боже, сколько это может стоить? В доме денег — на пачку молока.

Она прижала цветы к лицу, вдохнула тревожный запах весны, почувствовала себя молодой.

— Ты их украл?

— Для такой красавицы, как ты, можно и украсть.

— Нет, правда?

Он улыбнулся и поцеловал ее:

— Получил аванс в институте.

Денег он не жалел никогда: ни теперь, когда их не было, ни прежде, когда они были. На сберкнижку ничего не откладывал (может, и хорошо, все равно досталось бы чубайсам), жили в полное удовольствие, колесили по курортам, летом и зимой ели фрукты, копченую осетрину, черную икру, раков варили ведрами, ездили на такси и кормили Костиных друзей-поклонников.