Узники вдохновения - Петрова Светлана
Он обратил глаза к Спасу Нерукотворному, висевшему над кроватью:
— Нет уж, Господи. Ты меня отметил при рождении, я был маленьким ничтожным червяком и не мог противиться. Я не знал, на что меня обрекали. Но теперь, пока меня еще не оставили силы, я не дамся. Ты не успеешь сотворить со мною того, что давным-давно надумал. Я знаю, что не оправдал Твоих надежд, но кто Тебя просил соваться в мою жизнь со своими подарками?
Прохоров пошел в гардеробную комнату, где в углу, за шубами и пальто, стояло охотничье ружье. Оно показалось ему невыносимо тяжелым, словно груз накопившегося за долгую жизнь совершенного зла и несовершенного добра. Руки плохо слушались, и он поставил ружье обратно. Хотел зайти в спальню еще раз взглянуть на жену, но не смог. Ту, живую, ему было жаль до исступления, эта не вызывала жалости, только скорбь.
Прохоров опять прилег на диван в гостиной — глаза просто слипались. Он привык, что по вечерам спать не хотелось, и было обидно тратить впустую отпущенное на жизнь время, ничтожность величины которого становилась все более осязаемой. Обычно он смотрел телевизор, долго читал в постели, затем лежал без сна, дожидаясь действия успокоительной таблетки. А утром, как только открывал глаза и еще не успевал сообразить, где находится, его охватывало щемящее ощущение потери. Это повелось с тех пор, как он перестал работать. Днем, за обыденными делами, это чувство отступало, но пряталось где-то рядом, заставляя держаться настороже.
Сначала он не понимал — потери чего? Потом понял. Она уходила, эта блистательная женщина в роскошном длинном платье со шлейфом, все быстрее и быстрее продвигаясь к открытой во тьму двери. И вот ушла. Покинула широкий пир жизни. Уже нельзя было разглядеть в глубине той комнаты ее фигуру, и только совсем небольшой кусочек шлейфа все еще был здесь. Ей осталось втянуть его за собой коротким движением и захлопнуть дверь.
Сегодня, в свою последнюю земную ночь, Прохоров заснул легко и незаметно, как засыпал только в детстве, и проснулся с ясной головой и четким осознанием случившегося. Полежал еще немного в ожидании знакомой щемящей боли. Боли не было. Значит, дверь захлопнулась. Все. Кончен бал. Finita la dolce vita. И никаких сожалений.
Старик встал и опять пошел в чулан за ружьем, и тут, совсем некстати, зазвонил телефон. Сначала он не хотел подходить, но звонки не прекращались, нарушая внутреннюю собранность и целостность принятого решения. Он взял трубку.
— Ты уже проснулся? Как дела, как жизнь? — спросил Геннадий так обыденно, что Прохоров вздрогнул.
— Нормально. Жив пока.
— А я сегодня плохо спал! Теперь чувствую себя разбитым. Страсти какие-то снились. Цветы и покойники.
— Цветы — это красиво. Кстати, мне вчера от дирекции преподнесли шикарные розы, а еще сопрано, что пела Марфу, отличная молодая певица, прямо со сцены передала мне свои букеты, — сказал Прохоров, зная, что Геннадию будет неприятно. — А покойники снятся к дождю.
— Какой дождь зимой? Это все от переживаний, что не смог пойти на твой юбилей. Такой насморк, сопли текут не переставая. И чих зверский.
— Понимаю. Простудился, бедняга.
— Нет, опять аллергия.
— А, помню. Когда я лежал с инсультом, ты из-за насморка не смог прийти ко мне в больницу.
— Вот именно.
— Тяжелая болезнь. Ну, выздоравливай. Прости, мне некогда.
Старик на всякий случай отключил телефон, сел, положил ружье на колени и задумался. Когда-то они с Наной видели пьесу, где любитель утиной охоты, собираясь свести счеты с жизнью, никак не мог дотянуться до курков и, наконец, сняв ботинок, спустил их пальцами босой ноги. Глупости. Прохоров никогда не мыслил технологично, мало что умел делать руками, но тут сообразил сразу. Нашел в ящике кухонного стола шелковую бечевку и стал привязывать ее к курку.
Узелок никак не завязывался. И дело было не в том, что подагрические пальцы плохо слушались и не было опыта: если случалась надобность, с веревками управлялась Нана, даже пачки с книгами и тяжелые коробки перевязывала, когда шел ремонт в квартире. Просто сейчас он так спешил избавиться от страшной действительности, что руки дрожали от нетерпения.
Затянув наконец узел, Прохоров зарядил один ствол картечью, пропустил бечевку снизу через приклад и развернул ружье черными дырами стволов прямо к себе. Он даже улыбнулся в эти круглые глаза небытия, довольный тем, что опять стал хозяином положения. Странно, но приятно было вновь почувствовать себя героем. Осталось только потянуть шелковинку за кончик.
И он не стал медлить, спеша сбросить с себя тяжелую и уже негодную к пользованию ношу жизни.
Но отлетевшая душа Прохорова знала, что всё еще впереди.
Лист третий В обмен на девственность, или Лекарство от иллюзий
Стремление писать книги — это болезнь, близкая к безумию.
Овидий
Рецепт: детективный роман — 1 шт., мужские часы — 1 шт., балетные туфли — 1 пара, плоды вишни войлочной — 1 стакан, дождь — 3 капли, надежда — 1 зернышко. Все тщательно смешать в миксере, полученную смесь прикладывать к слабому месту.
1
Таблетки были розовые, цвета невинности. То, что надо. Всего две, хотя первоначально их было больше, но это старая, уже забытая история. Осталась сладкая парочка. Рина долго прятала ее по грязным карманам, потом по дальним закоулкам письменного стола, каждый раз боясь потерять, и вот уже двадцать лет таблетки лежали в личном сейфе швейцарского производства с кодовым замком. И все эти годы она время от времени возвращалась к вопросу: обманул ее интерн или нет?
Наличие таблеток делало ее защищенной и свободной — категории, которые могут явиться только в мечтах. Мучительная острота проблемы заключалась в том, что, если ей подсунули аспирин или соду, плюс менялся на минус, судьба должна была бы перевернуться вверх ногами, между тем жизнь по большей части уже прожита, и вполне нормально. По-обывательски — даже отлично, а вот с точки зрения уголовного кодекса, мещанской морали и религиозной философии — ужасно, поэтому возможность обмана с повестки дня никогда не снималась.
Но кошка-то все-таки сдохла? С тех пор Рина чувствовала перед кошачьим племенем мистическую вину.
2
Бомжиха делала себе маникюр, выскребая большим кухонным ножом вековую грязь из-под ногтей. Июль в Москве выдался теплым, и она сидела прямо на асфальте, обходясь без привычной картонки, а только подоткнув под себя замызганные края необъятной юбки. Показная увлеченность собственным туалетом и нарочитое пьяное бормотание маскировали заинтересованность в мужчине, который валялся по соседству. В дорогом костюме и модных штиблетах, он устроился на освещенном месте недалеко от входа в Дом литераторов. Хлебнул, видать, в ресторане без меры и не дотянул до такси. Но странно — где собутыльники? Придется обождать часок-другой, пока улица опустеет, чтобы спокойно почистить бедолаге карманы, снять часы и нательный крест. Креста под рубахой не видать, но наверняка есть. У новых русских денег много, а смерти боятся, смерть все равно придет, сколько ни накопи, вот и взяли моду отмаливать грехи в церкви и носить золотые кресты на золотых цепях. Эх, болезные: что золотой, что железный — помогает одинаково, если помогает вообще. Ей при крещении поп надел деревянный, родовой, на суровой нитке — живи, божья тварь, радуйся! И где она теперь? Под забором в центре столицы, а вчера лежала в канаве на станции «Сходня». Ишь, не забыла, потому как опохмелиться было нечем — в электричке подавали плохо: бедным самим не хватает, а богатые ездят на собственных тачках, жульничают да жадничают, а иначе откуда деньгам взяться? Деньги заводятся от жадности, как вши от войны. Вот она ни одного денька в своей жизни достатка не видела: в нищете явилась на свет, в нищете и помрет. Полжизни в колхозе проработала — нет уж той деревни, вымерла, и нужных бумажек некому выписать, чтобы хоть копеечную пенсию дали. Хорошо, что уродка — пальцев на одной руке нету — сенокосилкой отхватило, потому на пропитание кое-как собирает, а вот на водку хватает не всегда. А как без этой заразы — только она одна от петли отводит, задумываться не дает. Если инвалидка и необразованная, это еще не значит, что нет души. С годами сердце болит все чаще. Заступничества просить? У чинуш мордатых права качать без пользы — разве ж они, кроме себя, кого понимают? Одно время в храм зачастила, поданные копейки несла, молилась истово, чтобы Бог либо прибрал, либо определил место в жизни. Без пользы. Как была перекати-поле, так и скитается поныне. Уж если сам Бог оставил, ни на кого надежды нет. Дал испить из чаши зла, а чашу добра мимо рта пронес. Ему, конечно, виднее — значит, недостойна. Хотя и не хуже вон этого, что лежит рядом, назюзюкавшись от глупости или со скуки. Богатые тоже пропащие люди, потому что желать им больше нечего.
