Армандо Салинас - За годом год
— А прежде был большой забияка. Все вопил, что мы ведем себя как тряпки.
— Тряпкой был его папаша.
— Я считаю, что забастовка — это наш долг, — сказал Аугусто.
— Наш долг — бороться за свои идеи, за достоинство трудящегося человека, — добавил Энрике. — Бойкот, забастовка — это высшее проявление классовой сознательности.
— Есть еще немало таких, которые считают себя пупом земли, только и знают, что языком чесать. А посмотришь на них в минуту опасности, так они этот язык словно проглотили, — вставил Хоакин.
— Это точно, так их и разэдак! — согласился андалузец.
— Ну что, смоемся? — предложил Элеутерио. Он уже совсем проснулся.
— Раньше опрокинем по последней, назло врагам и уродам. Я угощаю всех! — сказал Аугусто.
Выпив, они вышли на улицу. Группа их постепенно увеличивалась. К ним присоединялись все новые и новые рабочие.
— Ну, как оно, Перико?
— Сам видишь, шагаем!..
— Что скажешь, Эутикио?
— Да ничего. Я не создан для рысистых испытаний.
— Ну, ты еще ничего, бодрячком.
— Не думай. Шестьдесят четыре уже стукнуло. Года свое берут. И еще ревматизм. Вредная штука.
— Ну, один день ничего, Эутикио.
Перегородив улицу поперек, шла стайка девушек. Взявшись под руки, они пританцовывали и пели:
Нету ходу, нету ходу
Через улицу народу!
Только бабушку пущу
И черешней угощу.
Дойдя до завода, рабочие останавливались у входа, переговаривались, делали замечания. Особенно громко и звонко щебетали заводские девушки.
— Вон идет хозяин!
— Сколько работаю, а еще никогда не видал хозяина так рано.
— Ох и настроение, видно, у него!
— Теперь над ним насмехаются. Но хорошо тому, кто смеется последним.
— А мы и будем смеяться последними.
В цехах при появлении хозяина или инженеров рабочие начинали громко разговаривать и даже свистеть.
— Вы, кажется, пришли работать, а не болтать попусту. Так ведь? — прицепился к Энрике хозяин. — И имейте в виду, я сообщу в профсоюз о каждом, кто сегодня опоздает к смене или будет отлынивать от работы.
Ответ токаря ни хозяин, ни инженеры не слышали. Они удалились в контору.
— Не то запоете, когда у нас будет свой профсоюз, настоящий рабочий профсоюз, — сказал Энрике, окинув взглядом товарищей.
* * *
Вечером Хоакин с Пепитой отправились навестить Антонию. Она теперь жила на новой квартире.
— Проходите, проходите, не останавливайтесь в дверях, — пригласил Луис.
— Как вы поживаете?
— Помаленьку.
Прямо от входа тянулся длинный коридор с дверями по обеим сторонам. На пороге одной из них, сидя в кресле, шила женщина.
— Это наши друзья, донья Эмилиана, — сказала Антония, обращаясь к женщине. — Пришли проведать нас.
— Очень приятно. — Донья Эмилиана подняла от шитья глаза, чтобы взглянуть на пришедших.
— Какая огромная квартира, — заметила Пепита.
— Да, теперь такие не строят, — ответила хозяйка.
— Вы правы.
— Пойдем к нам в комнату, — предложил Луис.
— Как скажете.
— Всего хорошего, донья Эмилиана, — попрощалась Антония.
Проходя по коридору, Хоакин спросил:
— Как вы с ней уживаетесь?
— До сих пор хорошо. Она ни во что не вмешивается. Конечно, мы тоже ей не мешаем. Все время сидим у себя, — сказал Луис.
Они вошли в комнату. Сквозь балконную дверь струился вечерний свет.
— Какая красивая комната.
— Да, неплохая.
— Что ни говорите, ну просто прелесть.
— У вас много мебели?
— Вот, что видите. Вся перед вами.
— Кровать, книжную полку, столик на колесиках и два стула дала донья Эмилиана.
— Вам бы нужен шкаф, — сказала Пепита.
— Если б только шкаф, — усмехнулся Луис.
— Когда Луис получит деньги за переводы, которые он делает, мы обязательно купим шкаф. А пока держим одежду вот в этих ящиках. Неудобно, конечно, и портится.
— У Антонии золотые руки, это она соорудила комод для белья. Купила несколько ящиков из-под табака и сама сделала, — объяснил Луис.
— Садитесь на стулья, у нас их всего два, — с улыбкой сказала Антония.
— А вы как же?
— Мы на кровати.
Девушки стоя шушукались о своих делах. Хоакин с Луисом сели на стулья.
— Где ты работаешь? — поинтересовался Хоакин.
— Практикантом у одного знакомого адвоката. Хожу только по утрам. Платит мне тысячу в месяц. Это, конечно, мизерно, но другого пока ничего нет.
— Да, это очень мало.
— По вечерам даю уроки в школе. Имею три часа. Получаю за это восемьсот. Еще делаю кое-какие переводы. Вот так помаленьку и выкручиваемся.
— Да садитесь вы, — сказал Хоакин девушкам.
— Сейчас, сейчас, — ответила Антония. Она показывала Пените свои платья.
— У меня слюнки текут. Ты прямо настоящая замужняя сеньора.
— Ничего, скоро и ты такой станешь.
— У вас будет ребенок?
— Да, — ответила Антония.
— А на каком ты месяце?
— На третьем, так, что-нибудь в октябре-ноябре, — сказала Антония, считая на пальцах, сколько осталось времени до рождения ребенка.
— Вы довольны?
— Еще бы. Конечно, довольны.
Жизнь Антонии после замужества в корне изменилась. Печаль ушла, стала лишь далеким, неприятным воспоминанием, горьким плодом, от которого ей пришлось вкусить. То, о чем она прежде думала как о несбыточном, теперь принимало реальные очертания. Антония была беременна и вся светилась тихой радостью. Порой она клала руки себе на живот, чтобы ощутить растущую в ней новую жизнь. Ибо женщина, так полагала Антония, должна быть подобна земле для крестьянина — нивой, на которой взрастает зерно.
— Луис как безумный, только и говорит, что о нашем будущем сыне.
— А как бабушка с дедушкой?
— Меня они не очень любят. Им бы хотелось, чтобы Луис женился на девушке из богатой семьи. Я, когда мы их навещаем, замечаю, что они меня не любят. Они ни разу не пожелали прийти к нам сюда.
— Когда родится внук, они изменятся.
— Я тоже на это надеюсь, но, если не изменятся, бог с ними. Мы в них не нуждаемся.
— А Луис что говорит?
— В конце концов, это его родители. Но он не любит говорить об этом, это его огорчает.
В окно врывались крики уличных торговцев, доносился шум из коридора, шаги хозяйки квартиры.
— Ну как, удалась забастовка?
— По крайней мере в этом квартале удалась. Когда я возвращался от адвоката, все шли пешком. А как сейчас, вечером, не знаю. Я не выходил на улицу.
— Получилось лучше, чем можно было ожидать.
— Я ожидал, что так будет…
— Ну, ты великий человек…
Антония на миг прервала свой интимный разговор с Пепитой, чтобы спросить мужчин, не желают ли они чашечку солодового кофе.
— Такую роскошь, как настоящий кофе, мы не можем себе позволить. Слишком дорого для нас.
— Вы как хотите, а ради меня не беспокойтесь, — сказал Хоакин.
— И ради меня тоже, — добавила Пепита.
— Ну, какое же это беспокойство? — возразила Антония.
— Я тебе помогу, — предложила Пепита.
Двое друзей продолжали свой разговор.
— А уроки ты кому даешь, мальчикам или девочкам?
— И тем и другим, но только по отдельности.
— А почему?
— В школах запрещено совместное обучение. Этого придерживаются неукоснительно.
— По-моему, это какой-то абсурд.
— Да, но что поделаешь? Я тоже так считаю. Ты же знаешь, как в военном уставе: приказ есть приказ, каким бы глупым он ни был.
Они немного помолчали. Хоакин взял с полки книгу и стал ее листать.
— Тебе нравится Мачадо? — спросил Луис.
— Да.
— Возьми почитай его стихи, изданы в Аргентине.
Антония с Пепитой накрыли на стол.
— Ну, а когда вы поженитесь?
— Видно, не скоро. Вот как освободится его квартира, — сказала Пепита, кивая на Хоакина.
— Ну, значит, не очень скоро.
— Ждать никаких сил нету. — Пепита сокрушенно махнула рукой. — Я не хочу оставаться старой девой.
— А у нас вышло не так плохо, как предполагали. Как говорится, риск благородное дело, — сказала Антония, намазывая маргарином кусок хлеба.
— Да, все это верно. Но ходить чуть ли не как дикари, в набедренной повязке, — это не для меня. Сами знаете, в доме, где нет муки, одни муки, — сказал Хоакин.
— Ну, дорогой, я ко всему привыкла, не думай, что меня пеленали в шелковые пеленки. Да кроме того, мои родители нам помогут.
— Твой отец замечательный человек, Пепита. Но ведь не могу же я быть на твоем иждивении! Твои родители сами не ахти как живут.
— А как Мария? И остальные? — спросила Антония у Хоакина.
— Как всегда. Мария стала пить еще сильней, льет, как в бочку. Аделита, девочка фалангиста, ходит в школу, болтает без умолку, как сорока. Меня она очень любит.
