Армандо Салинас - За годом год
— Да, ты прав. Я тоже довольна.
Это был поистине счастливый для Бланки вечер. Вне всякий сомнений.
Полицейский откинулся на спинку стула.
— Так, значит, тебя зовут Энрике, — сказал он.
Энрике ничего не ответил. Он еще ни разу не открыл рта с тех пор, как сюда попал.
Полицейский, сидевший за столом, посмотрел на другого, стоявшего в дверях. Глазами показал на Энрике.
— Вы его обыскали? — спросил он.
— Дома у него ничего не нашли.
— У кого он живет?
— У своего приятеля с завода, некоего Аугусто. По их словам, снимает у них угол.
— А что сказал этот самый Аугусто?
— Ничего. Сказал, что ничего не знает о жизни Энрике.
— Так.
— Мы смотрели в архиве.
— Ну и что?
— Ничего. Ни тот, ни другой не числятся.
— Хорошо. — Полицейский, сидевший на стуле, снова обратился к Энрике. — Я вас ни о чем спрашивать не буду, вы мне сами обо всем расскажете. Можете начинать.
— О чем рассказывать? — спросил Энрике. Полицейский снова внимательно посмотрел на него. Потом наклонился и достал из ящика стола бумагу.
— Узнаешь это?
— Да.
— Где видел?
— На заводе, да и по всему Мадриду.
— Ты их принес на завод?
— Нет.
— А кто тогда?
— Не знаю.
— Это ты их принес. Где ты их видел?
— У заводской стены.
— Послушай, так мы с тобой не договоримся. Нам обоим плохо будет. Мне — потому, что я не смогу пойти вовремя поужинать, а тебе — потому, что ты все равно в конце концов заговоришь.
— Я ничего не знаю.
— Так мы ни до чего не договоримся.
Энрике поднял глаза. Комнатка была маленькая, квадратная. У стены шкаф и картотека. На столе, за которым сидел полицейский, зажженная лампа. На стене два портрета.
— Гонсалес, — позвал полицейский, не поднимая головы. — Принеси все, что у него нашли.
Другой полицейский почти бесшумно положил на стол небольшой сверток.
— Это все?
— Все, что было на нем, когда мы его обыскивали.
— Это твои вещи? — спросил полицейский у Энрике.
— Да, сеньор, — ответил Энрике.
Полицейский развернул сверток и окинул его содержимое быстрым взглядом.
— Как тебя зовут? — спросил он тем же тоном, что и обращался к своему подчиненному.
— Меня зовут Энрике.
Полицейский собрал все вещи и снова медленно завернул их в узелок.
— Тебя зовут Энрике Гарсиа, — сказал он раздельно и жестко.
Затем, словно осердясь, пронзительно взглянул на Энрике.
Энрике поднял голову и встретился с глазами полицейского. В глазах сбира мелькнули страх и решимость.
— Мы знаем все. На заводе у нас имеются люди, которые нам докладывают обо всем, что там происходит. Ты из тех, кто подзуживал рабочих. И мы знаем, что ты разбрасывал листовки. Нам все известно.
Энрике продолжал молча смотреть в лицо полицейскому.
— Кто тебе велел разбросать листовки? Откуда ты их взял? Кто тебе помогал? Чистосердечным признанием можешь смягчить свою участь.
Энрике стоял молча, не шелохнувшись.
— Этот из тех, что не хотят говорить, — сказал полицейский в дверях.
Начальник расхохотался. Он накручивал на палец цепочку, на которой болтался ключ. Полицейский снова уселся за стол и закурил. Снова внимательно оглядел Энрике. Затем взял лист бумаги и что-то написал.
— Отведи его вниз. Через час доставишь опять, — сказал он, по-прежнему играя ключиком. — Обработайте его немного, но смотрите не перестарайтесь.
Энрике встал.
— Мы еще поговорим с тобой. То, что ты будто ничего не знаешь о листовках, меня не устраивает, — протянул полицейский.
Он развалился на стуле, куря и рассматривая бумажку, на которой только что писал.
Аугусто сказал Хоакину, когда они выходили вечером с завода:
— Вчера ночью приходили за Энрике.
— Ага.
— Не надо, чтобы нас видели вместе. На заводе, кажется, есть предатель, доносчик.
— Но они ничего не могут доказать. Ведь у него ничего не нашли, ты же сам сказал.
— Так-то оно так. И все же нам следует соблюдать осторожность.
— Энрике скорее помрет, чем проболтается.
— Пока надо выждать. Не ходи ко мне домой.
— Ты предупредил Гонсалеса? А сенетистам тоже сказал?
— Все предупреждены.
— А Роса?
— Разумеется. Сильная девушка, даже не заплакала.
— Все носит в себе.
— Мне тоже так кажется.
— А Элена?
— Боится, что заберут меня.
— Если что случится, ты сразу сообщи, — сказал Хоакин.
— А теперь нам надо вести себя так, будто мы не знаем друг друга. Позже я сам зайду к тебе домой. Надо что-то придумать.
— Хорошо.
— Как говорится, издержки производства, — невесело улыбнулся Аугусто.
Они вышли из ворот завода и разошлись в разные стороны.
Придя домой, Хоакин встретил в коридоре Рамиро.
— А мне дали квартиру.
— Очень рад, — сказал Хоакин.
— Послезавтра уезжаем.
Хоакин ничего не ответил. Из головы не шел рассказ Аугусто. «Энрике ни за что не проговорится, даже если его на куски изрубят. Кроме того, они ничего не могут доказать насчет листовок. Да, он не проговорится». Что-то похожее на страх неприятно холодило спину. «Кто же предатель? — Он перебирал в уме знакомых рабочих. — Нет, все они хорошие товарищи, никто из них не может быть доносчиком, и все же кто-то накапал!» Он снова и снова перебирал в памяти товарищей по работе, снова и снова их лица всплывали перед ним. «Лукас не может, он сидел в тюрьме. Лауро тоже, он член компартии. Андалузец — ни за что. Ольмедилья, хоть и не придерживается твердых политических взглядов, хороший товарищ. Но кто-то должен быть. Антонио не способен на такое. Девушки, хоть и болтушки, но на такое тоже, конечно, не способны. Да к тому же они ничего толком и не знают. Анхель не станет говорить из-за боязни влипнуть в неприятную историю. Фео погряз в своих любовных похождениях с девицами легкого поведения. Да вдобавок он очень уважает Энрике. Родригес ни за что о таких вещах говорить не станет, он ярый анархист. Элеутерио прозябает в трущобе и ненавидит режим, он не может. И Лопес никак не может, он тоже сидел. Но все же кто-то должен быть. А может, они просто берут на пушку, авось что-нибудь выудят. Потребовали сведений у администрации о самых активных рабочих, а так как Энрике всегда первый выступал с протестами… Рабочий человек на такую подлость не способен. Рабочих в Испании так дрючат, что им только не хватает сотрудничать с полицией. Наверное, просто выудили у заводской администрации. Надо будет полюбопытствовать у знакомого из конторы, не заходил ли к ним кто из полиции. Гонсалес рассказывал, что полиция шныряла по многим заводам и фабрикам, выспрашивая насчет бойкота, кто, мол, отсутствовал в этот день на работе, где разбрасывались листовки… Должно быть, все так и было, надо сказать Аугусто… Наверное, слишком много болтали… надо действовать, а рассуждать да обсуждать поменьше. Как говорится в пословице: рыбу рот губит. Но ясно и другое: чтобы дело двигалось, надо кому-то выступить.
Вот Энрике и выступил. Но теперь будет легче, путь уже указан».
— Послезавтра переезжать будем, — повторил Рамиро.
— Очень рад за Бланку и за вашу дочку, — сказал Хоакин.
Войдя в свою комнату, Хоакин первым делом подошел к кровати и достал из-под нее сверток с подпольной литературой, которую спрятал туда накануне.
— Отнесу-ка Пепите, пускай у себя спрячет, — волнуясь, сказал он вслух.
* * *
Мария, получив письмо от сестры, попросила на работе расчет и неторопливо принялась собираться в дорогу. На деньги, высланные сестрой, она оформила паспорт и выездную визу во Францию.
Купила себе черный костюм и еще кое-что из белья. Постаралась не поддаваться пагубной привычке выпивать и стала лучше питаться. Она надеялась за короткое время восстановить силы, сбросить с себя страшную усталость последних дней и хоть немного поправиться.
Мария словно преобразилась в сумятице приготовлений к отъезду. Она бегала по магазинам, покупая разные мелочи, которых ей прежде так недоставало.
В квартире теперь оставались только она да Хоакин. Фалангист со своим семейством съехал. Отношения Марии с пасынком значительно улучшились.
— Знаешь, Хоакин, — сказала как-то Мария.
— Что?
— Я получила письмо.
— Какое письмо? — спросил Хоакин, не отрывая взгляда от газеты, которую читал.
— От моей сестры, из Франции.
— И что же она пишет?
— Чтобы я к ней приехала.
Хоакин сложил газету. Мария продолжала рассказывать:
— Поеду жить к сестре.
— А где возьмешь деньги на дорогу?
— Она мне уже прислала по почте.
Воцарилось молчание. Хоакин смотрел отсутствующим взглядом, мысли его витали далеко, он вспоминал свое детство и отрочество. Вспоминал, как Мария впервые пришла к ним веселая, улыбчивая, она непрестанно перекидывалась шутками с отцом. А потом начались потасовки. Все это прошло перед его глазами в один миг.
