Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
Между тем и человеческим существам, обитавшим в замке Колонна — от глубочайших подвалов до самых высоких чердаков, вдоль всех коридоров и на всех этажах, — не давали спать по ночам царапанье и писк за обшивками, под полами и над потолками. Поваренок, задремавший в людской, проснулся в полном ужасе — он сам стал полем битвы обезумевших мохнатых существ. Фабрицио помнит, как прямо над его плечом пронеслась зверюга размером с кошку — она спрыгнула с балюстрады, а вдогонку за нею неслись еще три внушавших ужас и омерзение темных комка. В эти страшные ночи погибли шестьсот двадцать семь крыс. По утрам слуги разгребали кучи мертвых тел. На третью ночь выследили и убили последних из апостольских захватчиков, и на замок Колонны снова снизошли мир и покой. А коридора, в котором началась резня, стали бояться и замковые, и церковные крысы. Он стал местом, где царили воспоминания о некоем смутном кошмаре. Запретной территорией, для начала. Потом к этому примешались и другие соображения.
Слуга уронил ключи. Стук, перезвон. Наклонился, чтобы их поднять, и потревоженная пыль, год копившаяся на дверной перемычке, осела ему на голову. Слуга снова попытался вставить их в замок. Замок проржавел, скрипит, протестуя против вторжения ключей. Восковая печать крошится у него под башмаком. Старик Колонна стоит неподвижно, как статуя. Слуга сопит от напряжения, наваливается плечом на дверь, дверь подается, распахивается… Пол, словно гравием, усыпан пометом, доски рассохлись, вздыбились, крашенные охрой стены облезли, осыпались, обнажив дранку. Матовые окна и лунный свет. Свет свечей. Он ступает в коридор, гости следуют за ним. Перед ним, словно шляпки торчащих из пола гигантских гвоздей, шевелятся тела, они отбрасывают двойные тени — из-за лунного света и света свечей, потом разбегаются прочь. Остальные так и остаются неподвижными. За стенами возникает копошение, сопровождаемое странными хрустящими и поскрипывающими звуками.
Когда окончилась крысиная война, то воспоминания о минувшей резне обеспечивали в пресловутом коридоре хрупкий мир. Случайные стычки, не поощряемые ни Центральным Гнездом, ни его аналогом у апостольских крыс, свелись к минимуму. Убийство непрошеных гостей с обеих сторон воспринималось как необходимое условие перемирия. Кто знает, что за преступление лежало на совести крысы, рискнувшей искать здесь прибежища? Раем или темницей считала коридор беглая крыса, абсолютно лишенная возможности вернуться или двинуться вперед, когда глядела на своих преследователей, остановленных невысказанным запретом? С какой из сторон она явилась? Неважно, ибо слухи распространяются быстро, и вскоре этот коридор стал неподвластным никому пристанищем для изгоев: разорителей гнезд, пожирателей младенцев, психопатов, воров, проигравших претендентов… Отверженные обоих станов стекаются к коридору, принюхиваются, писком сообщают о своем присутствии, отмечают странное поведение окружающих, ищут себе какое-нибудь пропитание и находят, скажем, штукатурку.
Крыса, неподвластная никому, — голодная крыса. Штукатурка — это все же лучше, чем ничего. Изгои питаются, размножаются, вскармливают детенышей, снуют под половицами, строят себе гнезда за стенными панелями. Они склонны помногу спать, хотя и вспышки лихорадочной активности тоже случаются часто. Все дело в диете: в песке, извести и конском волосе — ингредиентах штукатурки, — с которыми расправляются острые резцы, когда изгои пытаются утолить свой голод, набрасываясь на стены. Но конский волос — вещь грубая, волокнистая, неприятная для пищеварения, и история этих ранних колонистов может быть сведена к бесконечному рассказу о запорах и спазмах, о кровотечениях и приступах геморроя, обо всех разновидностях желудочных мук. Неподвижно лежали апатичные крысы, меж тем как упорная перистальтика пропихивала жесткую пищу мимо панкреатических кист, язв, очагов катара, и тела горбились, кишки завивались спиралью, направляя все усилия внутрь, чтобы добиться хоть какого-то насыщения в результате однообразной диеты. Это изнурительно — а следовательно, порождает леность.
Известь — субстанция прямо противоположная, она резко ускоряет обмен веществ, заставляя крошечные сердца неистово биться, обостряя аппетит, посылая в систему кровообращения странные энзимы, доводящие крысиные тела до бешенства. Конский волос замедлял эти процессы, а известь ускоряла: коридорные крысы метались между возбуждением и депрессией, переключаясь с одного состояния на другое так же внезапно, как весенняя гроза порой разражается в невидимом для них небе. Вот и сейчас, как обычно, обезумевшие от извести «наркоманы» беснуются в невидимых щелях, меж тем как беспомощные лежебоки волокут свое раздувшееся от конского волоса брюхо по полу на виду у приближающейся процессии. Слуги хватают этих несчастных за хвосты, чтобы размозжить им голову об осыпающиеся стены. Кровь убиенных стекает сквозь решетки, и туда же, к их собратьям-изгоям, препровождаются трупы. Хруст и скрип затихают и вскоре сменяются едва различимыми звуками размалываемой плоти. После нескончаемой штукатурной диеты мясо только что забитых крыс представляется неописуемым деликатесом.
Колонна переставляет ноги, продвигаясь в сумраке обветшалого потайного хода. На нем шляпа — странное изделие из отороченного тесьмой бархата, имеющее форму колпака для печной трубы. Его камзол представляет собой панцирь из грубой черной кожи, усыпанный пуговицами и брильянтами. После ранения, случившегося в Равенне, камзол висит на нем как на вешалке. Несколько часов назад он, обнаженный, стоял в своей спальне, пересчитывая выпирающие из-под кожи ребра. Плоть его истощается. Он тяжело ударяет посохом по засыпанному песком, загаженному полу. Крысиные шорохи. Лунный свет. Когда он умрет, в его честь воздвигнут великолепные статуи.
— Дверь!
Слуги бросаются вперед и, сгорбившись, словно воры, принимаются неловко возиться с замком. Колонна замечает, что половицы сильно искривились, о них запросто можно споткнуться. Опять пересеченная местность! За спиной у него колышется вереница народу, желая, чтобы он прошел наконец вперед: Асканио и его ублюдочный братец Умберто, оба со своими девками, их сестра Виттория со своим пажом, все его высоко вознесшиеся домочадцы. Позади них томятся посланники: возлюбленный Неаполь со своей свитой и Арагон — со своей. А за ними его сотоварищи: дон Джеральдо, Вильфранш, Чезаре, верный Жерсо и другие надежные люди Колонны, ныне состарившиеся и немощные, а ведь некогда они, одной рукой уцепившись за баррикады, другой молотили по головам приспешников Орсини. Дивные деньки… Откуда-то из-за этих знакомых и незнакомых лиц доносятся птичьи насмешки, пересвисты и писки; скрип переполненных маслобоек. В голове у него погребена некая тайна.
Дальняя дверь наконец-то распахивается, и за ней под небольшим углом к коридору продолжается галерея церкви. Он шагает вперед, оступается, выпрямляется и поворачивается. Следом идет Асканио, целует ему руку, что-то бормочет, продвигается дальше. Затем — Умберто. Их потаскухи вспыхивают, и каждая делает реверанс. Раздается глухой звук падения: кто-то споткнулся-таки о половицу, и следующее лицо появляется после некоторой задержки. Это Виттория, рассерженная на него — а почему, он не может припомнить или вовсе не знает. Да, несомненно, он ее чем-то смертельно оскорбил. Сделав книксен, она исчезает. Перед ним покачиваются лица всех остальных, потом их обладатели удаляются с шарканьем по галерее. Лица людей, которых он любит или любил, лица тех, с кем он давно разругался. Он бесстрастен, словно ледник. С годами все лица стираются, сливаются, черты их переплетаются. В конце концов все они обращаются в одно и то же лицо. Ничего не выражающее — что радует.
Далее следуют слуги, сопящие каждый под своей ношей. Место, отведенное ему, ожидает его посреди галереи, однако чего-то не хватает. Он снова смотрит в коридор, поверх голов, украшенных засаленными волосами или покрытых капюшонами… вот оно! К нему рывками приближается огромное позолоченное кресло. Все остальные слуги вжимаются в стены, чтобы позволить его пронести. Оно перевернуто кверху ножками, а под ним видны человеческие ноги.
— Кресло! — гаркает Колонна, когда оно с ним равняется.
Кресло замирает. Он ударяет по нему своим посохом, и движение возобновляется, только теперь посторониться просят его гостей, и вскоре галерея оказывается запруженной и в ней начинает попахивать потом: никому особо не улыбается уступать дорогу предмету мебели. Продвижение кресла замедляется. Замедляется сильнее. И прерывается вовсе. Некая громоздкая женщина распласталась, вжавшись в перила балкона и притворяясь, что все в порядке, что вполне может продолжать перемещаться, пока она будет по-прежнему заниматься своим делом, то есть флиртовать с — здесь Колонна прищуривается — испанским послом. Вичем. Кресло предпринимает ряд легких атак, отражаемых животом женщины. Ширина галереи, ширина кресла и объемы любовницы Вича — все эти параметры настолько противоречат друг другу, что Асканио и Умберто теперь уже в открытую хохочут, а старые его сотоварищи осторожно посмеиваются. Даже у Виттории изгибаются губы. Кресло движется все более неистово, и выражение лица у женщины, когда в нее ударяется это творение краснодеревщика, делается то задумчивым, то каким-то жабьим, пока кто-то из сопровождения Вича не выступает вперед и не разрешает проблему, пиная по неустойчивым ногам под креслом. Кресло валится, Вич предлагает своей даме руку, и Колонна видит, как гора плоти грациозно переступает через препятствие.
