Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
Далее следуют слуги, сопящие каждый под своей ношей. Место, отведенное ему, ожидает его посреди галереи, однако чего-то не хватает. Он снова смотрит в коридор, поверх голов, украшенных засаленными волосами или покрытых капюшонами… вот оно! К нему рывками приближается огромное позолоченное кресло. Все остальные слуги вжимаются в стены, чтобы позволить его пронести. Оно перевернуто кверху ножками, а под ним видны человеческие ноги.
— Кресло! — гаркает Колонна, когда оно с ним равняется.
Кресло замирает. Он ударяет по нему своим посохом, и движение возобновляется, только теперь посторониться просят его гостей, и вскоре галерея оказывается запруженной и в ней начинает попахивать потом: никому особо не улыбается уступать дорогу предмету мебели. Продвижение кресла замедляется. Замедляется сильнее. И прерывается вовсе. Некая громоздкая женщина распласталась, вжавшись в перила балкона и притворяясь, что все в порядке, что вполне может продолжать перемещаться, пока она будет по-прежнему заниматься своим делом, то есть флиртовать с — здесь Колонна прищуривается — испанским послом. Вичем. Кресло предпринимает ряд легких атак, отражаемых животом женщины. Ширина галереи, ширина кресла и объемы любовницы Вича — все эти параметры настолько противоречат друг другу, что Асканио и Умберто теперь уже в открытую хохочут, а старые его сотоварищи осторожно посмеиваются. Даже у Виттории изгибаются губы. Кресло движется все более неистово, и выражение лица у женщины, когда в нее ударяется это творение краснодеревщика, делается то задумчивым, то каким-то жабьим, пока кто-то из сопровождения Вича не выступает вперед и не разрешает проблему, пиная по неустойчивым ногам под креслом. Кресло валится, Вич предлагает своей даме руку, и Колонна видит, как гора плоти грациозно переступает через препятствие.
Какое-то мгновение он пребывает в ярости, но несколько гостей аплодируют удачному маневру. Он колеблется, не в силах принять решение, он смотрит по сторонам, полный сомнений. А потом туман у него в голове словно редеет и проясняется.
— Эй, вы! — тычет он пальцем.
К нему приближается дон Херонимо, уже указывая рукой на женщину.
— Господин Колонна, позвольте мне представить вам мою спутницу, госпожу Фьям… — И снова указывает рукой. — А это мой упрямец. Брыклив, как лошадь.
Колонна вглядывается пристальнее, когда «упрямец» перешагивает через вытянутые ноги и протискивается мимо пухлых, мягких тел. Темное, суровое лицо… он ли? Да, все правильно. Это лицо известно ему по некоей безоблачной местности, от пребывания в которой он был избавлен своим ранением.
— Равенна, — говорит Колонна, когда лицо военного оказывается рядом. — Вы сражались при Равенне.
— Да, мой господин, — отвечает дон Диего.
Перед ним в водянистой неразберихе проплывали и другие сражения, их лязг и зловоние смешивались и путались друг с другом, однако эта местность оставалась нетронутой. Тайное святилище его раны — Диего его поймет. Уроки Равенны должны были отразиться и на нем. Справа и слева от него пыхтели и отдувались разнообразные болтуны, заполняя воздух ненужным гвалтом. Что могли они знать, если только сами не распластывались в холодной грязи Равенны, не дергались и не дрожали, обгаживаясь под пушечным огнем французов? Он помнил, как шалели люди, оказавшиеся посреди всего этого. Отряды Кардоны то ли были разбиты, то ли просто разбежались — так или иначе, их не было рядом, чтобы заставить эти пушки замолчать, а они угодили в ловушку в проклятой топи, не имея никакого прикрытия, чтобы отступить. Он приказал подать лошадей, и началась атака. Орудийный огонь выдирал конников из седел, рассекая их плоть и кости. В брызгах красного и белого всадники совершенно исчезали. Лошадиные ноги ломались, словно щепки, о кочки, высовывавшиеся из черной грязи болота. Он тяжело грохнулся оземь, потерял сознание, а когда очнулся, вокруг него стояли юнцы-барабанщики: они нашли его и теперь смотрели ему в рот, ожидая, что он скажет. У него что-то случилось с ушами: он слышал только глухой рокот и громовые раскаты. Оглядевшись, он увидел, что слева от них расположена возвышенность и оттуда поднимается дым. «Туда, — показал он. Нельзя было допустить, чтобы сейчас они сломались, запаниковали. — Туда, парни».
Но все они были юнцами, не нюхавшими пороха. Он потерял ориентировку, и ему казалось, что грохот канонады раздается сразу со всех сторон. Туда… А ведь им теперь надлежало чувствовать себя в безопасности — теперь, когда они были со своим командиром, участвовавшим во всех этих сражениях от Неаполя до Альп на протяжении тридцати лет, выжившим после ранения в живот при Гаэте, убившим не менее сотни человек тем самым кинжалом, что болтался сейчас у него на боку, и слишком много раз выбиравшимся с поля битвы, чтобы не суметь этого и теперь. Чем же Равенна отличается от всего прочего?
— Взявшие меня в плен говорили, что ваши люди дрались как черти, — обращается он к Диего.
— Мы дрались как арагонцы, мой господин, — грубовато отзывается тот.
Колонна видит, что за спиной у его собеседника неловко переминаются дон Херонимо и его спутница — не приходилось ли ему раньше где-то с нею встречаться? — ожидая возможности вставить словечко или хоть какого-то обращения к себе.
— Дон Херонимо, я заберу у вас полковника Диего на этот вечер.
Посол удостаивает его любезным кивком, на что Колонна отвечает кивком благодарным. Посол отвешивает короткий поклон и начинает пробираться обратно по запруженной народом галерее, взяв свою даму на буксир. Многие говорят, что у этого Вича горячая голова. А другие — что холодная и умная.
— Я больше не «полковник», — замечает Диего.
— В мирное время люди вроде нас всегда делаются глупцами, — отвечает Колонна.
Больше он ничего не желает слышать. Над Диего висит облако разнообразных сплетен и домыслов. Что-то такое случилось в Прато, и на человеке, который сейчас его сопровождает, лежит некое неизгладимое пятно. Его там не было, и он ничего не видел. И знать ни о чем не желает. Ему все меньше и меньше хочется знать о том, что случилось после Равенны.
Он вспоминает, как на их фланге появились арбалетчики. Он развернул свое крошечное войско, но впереди арбалетчиков оказалось еще больше. Битва почти уже окончилась, так что, считай, их уже схватили. Арбалетчики были народом отпетым — они, ухмыляясь, приближались к ним прогулочным шагом, небрежно помахивая своим оружием и перекликаясь. «Быстрее», — скомандовал он. У него были всего лишь мальчишки-барабанщики. Когда арбалетчики приблизились, он увидел, что по лицам идущих впереди разливается недоумение. С ним были всего лишь мальчишки-барабанщики, но все равно он не мог положить свой меч. «За мной!» — снова скомандовал он и, когда прозвучали эти его слова, увидел, что вражеские солдаты по-прежнему не верят, хотя руки их потянулись к оружию. Мальчишки вокруг него всхлипывали. «Колонна с вами!» — крикнул он и бросился вперед. Арбалеты были взяты на плечо. Он слышал, как цокают выпущенные стрелы, с глухим стуком впиваясь в свои мишени. Сзади раздались высокие крики. Одна стрела угодила ему в плечо, а другая, секундой позже, попала в бедро и сшибла его с ног. Распластавшись на земле, он оглянулся на своих мальчишек и увидел, что те так и не сдвинулись с места, а лишь теснее сгрудились, объятые ужасом. Теперь они визжали. Враги стреляли, почти не целясь. Некоторые из юнцов пытались ползти вперед, и арбалетчики пинками возвращали их обратно — пинками настолько увесистыми, что мальчишки взмывали над землей, словно мешки с сеном. Он помолился травинке и увидел, что арбалетчики направляются к нему. В поясницу, пригвоздив его к земле, уперлись чьи-то колени, и ему представился топающий ногами металлический паук. Чьи-то пальцы вцепились в горло, и он задохнулся от избытка воздуха и света, когда с него сорвали шлем. После тяжелого удара ногой по затылку он почувствовал, как в череп ему упирается тупой нос арбалета, увидел палец, обхвативший спусковой крючок, услышал, как взрывается и раскрашивается, подобно камню на наковальне, мгновение, но буквально перед этим в ухо ему шепнули слово, которого он не понял. Meurtrier[16]. Они прижали арбалет к его голове и вогнали стрелу ему в череп. Французские хирурги отпилили древко, оставив у него в голове зазубренный наконечник. Мёр-три-е. Наконечник все еще там. А он выжил.
Внизу, в нефе церкви Сантиссими-Апостоли, в двадцати футах над полом, раскачивается свинья, подвешенная за ноги. Вскоре к ней присоединяется и кадило, извергающее струи густого дыма, которые пересекаются, разделяются на части более быстрым качанием свиньи, и наконец пахучие клубы ладана отправляются на борьбу с пагубными испарениями крипты. Слуги, держащие в руках до краев наполненные маслобойки, сбились в кучку в дальнем конце галереи. «Выровняйтесь, вы, там! Надо, чтобы ровно!» — ревет мажордом с мощной выпуклой грудью, уставившись в непонимающие лица. Двое-трое принимаются дергать за шнуры, с помощью которых натягиваются на ногах панталоны. «Рассредоточьтесь! Встаньте равномерно!» Он указывает на противоположную сторону нефа. Они хватают за ручки сочащиеся влагой маслобойки. Разносчики цыплят тоже строятся. «Не вы!» Разносчики цыплят останавливаются. Любовница Вича опять создает какую-то проблему. Асканио пытается сделать что-то вроде стойки на руках, а Виттория, похоже, молится.
