Дуглас Кеннеди - Момент
Упоминание об этом месте определенно расстроило ее, и во мне, понятное дело, разыгралось любопытство. Но, наблюдая за тем, как она заставляет себя выбраться из омута воспоминаний, я решил, что расспросы о прошлом, как и о человеке, который ей больше не муж, сейчас ни к чему. Поэтому я попытался перевести разговор на более безопасную территорию:
— Так ты говорила, что, когда жила в Пренцлауэр-Берге, не все было серым и железобетонным?
Она выдохнула целое облако дыма, с явным облегчением от того, что тема «детской площадки» закрыта.
— На самом деле, это был своего рода Rive Gauche[68] Восточного Берлина. Если ты знал, как подыгрывать системе — а большинство наших друзей-художников и писателей этому научились, — можно было хапнуть большую квартиру в старинном доме практически даром. Что-то вроде лофтов на Нижнем Манхэттене. Конечно, все это было в «серой», «аскетичной», «некомфортной» ГДР. Удобства были те еще. Но среди знакомых всегда находились знакомые, которые были знакомы с сантехником или электриком, и те — за скромную плату — могли сделать так, чтобы в унитазе была вода, в комнатах горел свет, а батареи давали тепло. В Пренцлауэр-Берге сложилась настоящая творческая коммуна. Даже если твои рукописи не публиковали и не ставили твои пьесы, полотна не выставляли, даже если ты занимался искусством только для себя, коммуна всегда тебя поддерживала. Мы устраивали коллективные чтения. В квартирах проходили частные выставки фотографий и картин. Мы передавали друг другу неопубликованные рукописи. И закатывали фантастические вечеринки. Сумасшедшие, безумные вечеринки, которые зачастую начинались в пятницу вечером после работы и продолжались до шести утра воскресенья. Это была настоящая богемная жизнь, по нашим собственным законам… ну, во всяком случае, насколько это было возможно, учитывая общую ситуацию…
— И ты тогда тоже работала переводчицей?
— Да, занималась переводами с английского на немецкий для государственного издательства. Разумеется, поскольку я не была членом партии и считалась частью «квазидегенератской» богемы Пренцлауэр-Берга, мне никогда не давали серьезных работ вроде нового романа чернокожего американца, который, по мнению редколлегии, достаточно жестко критиковал жизнь в США, или пасквилей какого-нибудь английского коммуниста на миссис Тэтчер. Нет, мне поручали переводы книг о дикой природе или геологических исследований о североамериканском континентальном шельфе, а то и технических справочников. Каторжная работа, но она заполняла все время. Ну, хватит, я уже достаточно о себе наговорила. И все-таки не могу понять, что такого интересного ты во мне находишь.
— Просто я думаю, что ты удивительная женщина.
— Почему ты это сказал? — спросила она тихо и без упрека.
— Это то, что я думаю.
— Как ты можешь так думать? Ты ведь знаешь меня… сколько? Полчаса, не больше.
— И все-таки я так думаю. Больше того, я это знаю.
— Ты меня смущаешь.
— Нет, просто говорю тебе то, что я чувствую.
В этот момент она действительно улыбнулась. Но тут же стряхнула улыбку взмахом головы, глотком пива, очередной сигаретой и строгим вопросом:
— Мы наконец можем вернуться к твоему очерку?
Следующие двадцать минут мы обсуждали спорные вопросы. Надо отдать должное Петре — если она в чем-то была не согласна со мной, ее не так-то просто было переубедить. В конце концов я уступил по шести из девяти «замечаний», которые не давали ей покоя, но отстоял критически важные для меня пункты. Потом мы перешли к тонкостям перевода, связанным с некоторыми американизмами, для которых она должна была найти подходящий немецкий вариант — скажем, для идиомы out of left field[69].
— У нас в ГДP не играют в бейсбол, — сказала она, когда я объяснил этимологию этого выражения. — Но, в любом случае, мне нравится, как ты обращаешься со словом.
— Если только оно не направлено против архитектурных прелестей Ост-Берлина.
— И тогда ты опускаешься до банальностей. Впрочем, ты слишком умен для этого.
— Теперь ты льстишь мне…
Впервые за все время этого разговорного танца она посмотрела мне прямо в глаза:
— Но это то, что я чувствую, Томас.
— Хорошо.
— А сейчас…
Она посмотрела на часы:
— Я должна идти.
— Ты… что? — ошеломленно спросил я.
— У меня есть планы на вечер.
— Понимаю.
— Ты, кажется, разочарован.
— Эээ… да, я разочарован. Но если бы я предложил поужинать на этой неделе?
— Я бы ответила: конечно.
— А если бы я обнаглел и предложил завтра вечером?
— Я бы сказала: есть дешевый и вкусный итальянский ресторанчик недалеко отсюда, на Пфлюгерштрассе. У него идиотское название — «Ариведерчи», не слишком удачное для ресторана, ты не находишь?
— Хорошо, тогда «Ариведерчи». Скажем, в восемь?
— Отлично.
Я швырнул на стол мелочь.
— Ты не обязан за меня платить, — сказала Петра.
— Но я хочу.
Мы вышли на улицу — в ранний вечер.
— Ну, и что ты думаешь об этой дыре, которую я называю своим домом? — спросила она.
— Она ничем не хуже, чем моя в Кройцберге.
— Мне не стоило бы здесь жить. Слишком серое место.
— Тогда почему ты здесь?
Она мельком взглянула на высотки Фридрихсхайна у дальнего конца Стены.
— На то есть причины, — сказала она.
И вдруг неожиданно, без предупреждения она потянулась ко мне, прижалась и поцеловала прямо в губы, а потом мягко отстранилась, прежде чем я успел обнять ее. Но она снова взяла меня за руку и крепко сжала, сказав:
— До завтра…
— Да, до завтра…
Она отпустила мою руку и, отвернувшись, быстро пошла прочь. Я стоял как вкопанный, голова шла кругом от этого короткого, но такого волнующего поцелуя, и я все смотрел ей вслед. Дойдя до угла, она обернулась. Увидев меня на том же месте, она как будто испытала облегчение, но выглядела такой же ошеломленной, как и я. Но вот она улыбнулась. И, коснувшись пальцами губ, послала мне воздушный поцелуй. Прежде чем я успел ответить, она завернула за угол и исчезла.
И с той минуты лишь одна мысль преследовала меня: еще целый долгий день, прежде чем я снова увижу ее.
Глава третья
Влюбляясь, ты усложняешь себе жизнь хотя бы тем, что постоянно пытаешься искать во всем подтекст. На этой хрупкой стадии зарождения романа — когда ты сознаешь, что пропал, когда чувствуешь (но еще не уверен), что это взаимно, и так хочется, чтобы все сложилось, — ты превращаешься прямо-таки в специалиста по семиотике, расшифровывая тайный смысл каждого произнесенного слова.
