Дуглас Кеннеди - Момент
Она сделала паузу, чтобы потушить окурок своей сигареты и крикнуть официанту:
— Eine Berliner Pils und eine Hefeweizen.
Затем она снова повернулась ко мне и сказала:
— Любовь.
— Прошу прощения?
— Моя мать. Она полюбила. Полюбила хорошего человека, но, как она часто говорила мне незадолго до своей смерти, эта любовь привела ее в Халле и обрекла на жизнь, которая была совсем не той, что она рисовала себе в мечтах.
— От чего она умерла?
— От чего чаще всего умирают после сорока — от рака. В ее случае это был рак яичников.
— Когда это было?
— Шесть лет назад.
— Примерно тогда же умерла и моя мать.
— Сколько ей было?
— Сорок два. Тоже рак. Вот из-за этого.
Теперь и я затушил свою сигарету.
— Мне очень жаль, — сказала она, тронув меня за руку.
Ее пальцы были теплыми, но, как только они коснулись моих, она тотчас убрала руку, словно побоялась переступить черту или, возможно, послать неверный сигнал. Как же мне хотелось сплестись с ней пальцами, притянуть ее к себе… и разрушить все в этот неправильно выбранный момент.
— Она не была самой счастливой из женщин, — сказал я.
— Звучит знакомо. А твой отец?
— Он сложный парень. Бизнесмен. Бывший солдат. Очень дисциплинированный. Привык подчиняться приказам. И в то же время человек, который, как мне кажется, всегда хотел прожить другую жизнь.
— Что он думает о своем сыне-писателе?
— Похоже, он не знает, что со мной делать. Но в глубине души, я чувствую, сознает, что я живу той жизнью, какую он хотел для себя.
— Да, но он не писал книги.
— Книги — это громко сказано. У меня всего одна. Пока.
— Но очень хорошая.
Я осторожно посмотрел на нее:
— Ты прочитала?
— Не делай такое удивленное лицо, — сказала она, снова потянувшись за сигаретой.
— Где ты ее раздобыла?
— У Павла был экземпляр. Попросила почитать.
— Представляю, как его это позабавило.
— Он слишком хладнокровный, чтобы выказывать какие-то чувства. Но сказал, что книга «неплохая». Из уст Павла это величайший комплимент.
— А из твоих уст?
— Неплохо, — хохотнула она и добавила: — Какое имеет значение, что я думаю? Ты — публикуемый автор. А я простой исполнитель.
— Я бы так не сказал.
— Теперь ты уж точно шутишь.
— Переводчиков вряд ли можно назвать лишь исполнителями. Вы ведь doppelgängers[67].
— Какой триумф — быть чьей-то тенью.
— Вы облекаете в утренние слова то, что написано ночью.
— Неплохая метафора. Но готова поспорить, что ее придумал переводчик.
Настала моя очередь рассмеяться.
Принесли пиво. Мы чокнулись.
— А сейчас, пока мы не увязли в разговорах о родителях и профессиях, — сказала она, — нам все-таки нужно заняться твоим очерком.
Она полезла в сумку и достала отпечатанную рукопись на немецком языке, с многочисленными заметками на полях, выполненными очень четким и мелким почерком.
— Вижу, у тебя много вопросов, — сказал я.
— В основном это вопросы по выбору слов — мои варианты против твоих. Мы потом поработаем над этим. Но прежде немного критики, если ты не возражаешь. И сразу скажу, что я обсуждала это с Павлом сегодня днем, перед нашей встречей, поскольку он режиссер, а я всего лишь переводчик. Но как Ossi… и учитывая, что ты пишешь про город, в котором я прожила десять лет…
— Продолжай. Мне интересно твое мнение.
— У тебя получилась интеллигентно аргументированная статья. Но позволь мне сделать важное критическое замечание, а потом мы перейдем к более прозаическим вопросам по семантике. Ты рисуешь Восточный Берлин как серый, безжизненный город, лишенный человеческого тепла и красок…
— Все верно.
— Но предсказуемо.
— Это то, что я видел, что «наблюдал», как ты говоришь.
— И это то, что каждый западный писатель наблюдает в Восточном Берлине, или Праге, или, бог его знает, в Бухаресте, из-за которого — стараниями полоумного Чаушеску — и ГДР выглядит как Швеция. Я вот о чем, Томас, тебе следовало бы переработать некоторые части эссе и, возможно, отступить от привычных клише о «жизни в монохроме», которыми наши слушатели в ГДР уже сыты по горло.
— Но мое эссе не претендует на экстравагантность, а выполняет только ту задачу, которую поставил передо мной Джером Велманн: исполнить роль «американца, на один день попавшего в Восточный Берлин». То, что мой рассказ сконцентрирован на идее снега как метафоры… ну, уж тут меня никак не обвинишь в банальности.
Я произнес это с некоторой горячностью, которая вновь удивила меня. Дело не в том, что я пытался защитить свою территорию и потому вступил в жаркий спор. Я интуитивно чувствовал, что этот разговор становится частью эмоциональной игры, в которую мы оба втянулись за пивом и сигаретами, стараясь подолгу не смотреть друг другу в глаза.
— Извини, но строчки об «уродцах сталинской архитектуры, ныне украшающих Унтер-ден-Линден», или описание безвкусной еды, которой тебя кормили на Александерплац…Томас, твои слушатели на Востоке проживают с этим каждый день. Но что ты не увидел — да и как иначе, если это была твоя первая брачная ночь с Варшавским пактом, — так это жизнь, которая продолжается за фасадами архитектурных монстров и убогих магазинов. Жизнь без «Мальборо» и автомобилей, которые тарахтят не громче ваших газонокосилок. Жизнь, которой я когда-то жила со своим мужем…
Неужели было заметно, как я вздрогнул, услышав последние два слова? Конечно. И от Петры это не ускользнуло, поскольку она тут же добавила:
— Я больше не замужем.
— Ты долго была замужем?
— Шесть лет. Но это другая история, не сейчас. Я вот что пытаюсь сказать: там, где я раньше жила, в районе Пренцлауэр-Берг…
— Я был там.
— Ты был там? Каким ветром тебя туда занесло?
— Я просто прошелся по Пренцлауэр-аллее от Александерплац, потому что там архитектура совсем другая.
— Конечно другая. Она уцелела в войну. И где же ты там ходил?
Я рассказал, как целый час бродил по окрестностям. Каждый раз, когда я называл какую-то улицу, лицо Петры зажигалось радостью, и она тут же подсказывала ориентиры — маленький магазинчик, интересное здание, даже странный фонарь из другой эпохи, — которые, очевидно, помнила до сих пор. Но когда я стал рассказывать про детскую площадку на Кольвицплац, с мамашами на лавочках и детьми в песочнице, и как меня растрогала эта будничная сцена ее лицо напряглось, и она опустила глаза.
— Да, я знаю эту площадку, — сказала она.
