Юрий Петухов - Охота на президентов или Жизнь №8
— Нихт капитулирен! Нихт капитулирен! — орал по ночам фон Перепутинг.
И десятки тысяч отборных спецназовцев тут же бросались ловить и хватать, топтать и сажать этих ужасных, просто ужасных двенадцатилетних русских скинхедов. Они были настолько ужасны, что на каждого посылали по три батальона самых отборных бойцов демократии.
И Мехмет знал, его не дадут в обиду. Скорей уж ещё две подлодки потопят и три космические станции с орбиты свернут, скорей вообще всех этих русских под корень выведут, чтоб никакого, панимаишь, фашизма!
Но самой главной тайной было то, что Мехмет посылал денежки не только детишкам на молочишко в Лондон и женушкам на золотишко в Баку. Каждый тысячный евродоллар Мехмет, как правоверный, отсылал моджахедам великого и ужасного Бен-Алладина, на джихад против этих проклятых русских (и нерусских) фашистов, слюшай, шовинистов. А уж ЦРУ и ФСГБ чётко отслеживали, чтобы каждый честно заработанный Мехметом цент попал точно по назначению. Ведь кроме этой проклятущей Россиянии надо было ещё принести демократию в Иран, Ирак, Корею, Сирию и Антарктиду. А демократию не приносят в белых перчатках: на бомбы нужны деньги!
Вот так, господа хорошие. Иначе хрен бы вам на ниточке, а не орден Гроба Господня!
Оле-оле… аллилуйяа-а-а!!!
А Аллах воистину акбар!
Вот дочитаю Коран. И уйду в горы, пока зелёнка не сошла… может, там и есть правда.
Два дьявольских рога сшибли… Видно, и впрямь, не так страшен чёрт, как его малюют. С нами Бог!
А как его зовут Сварог, Аллах или Саваоф не столь и важно… Ибо Неизреченный есть.
Я знал, что Кеша романтик и идеалист. Я знал, что он совершенно оторвался от жизни со своими раутами и вояжами, приёмами в посольствах и благотворительными балами. Я сам не однажды бывал на банкетах и сходках «авторитетов». Я умирал на них от скуки… Эти бандиты — и паханы, и сявки, утомляли меня своими аристократическими манерами лордов и маркграфов… серебро, серв-ский фарфор, изысканный хрусталь, манишки, вышколенные лакеи, полуобнаженные дамы в соболях и парче, придворная роскошь… казалось сейчас кто-то громогласно крикнет: «Ея Императорское Величество!», и распахнутся золочёные двери, и… Да, я прекрасно знал, что многие из «авторитетов» уже получили великосветские титулы и слегка, барски кривили губу, когда к их имени добавляли «князь» или «барон», мол, ну зачем эти детали, господа, всё и так ясно, господа, ну, разумеется, князь, ваша светлось, ну какой базар… Всё было весьма красиво и весьма привычно. Никакой экзотики.
А Кеша много раз жаловался:
— Хочу, мол, экзотики…
Хотеть не вредно. После одного такого недельного ве-ликосветско-запойного приёма, когда мы оба позеленели от галантностей и манер, я напомнил Кеше про экзотику.
— Есть одно место… Моя соседка, милая старушка, называет его гадюшником… а алкаш с первого этажа просто помойкой…
— Нет базара, — ответил Кеша. И услал мордоворотов подальше. — Пойдём!
Мы добирались до «оптового продуктового рынка» на стареньком трамвайчике, скрипящем и забитом до отказа — народонаселение стремилось «отовариться подешевше» и потому всем скопом с утра до вечера перемещалось по главному жизненному маршруту «дом — рынок» — «рынок — дом». В трамвае Кеше первым деле обтёрли каким-то вонючим селёдочным рассолом его кашемировое пальтишко от Версачи и истоптали новенькие крокодиловые штиблеты. Кеша ничуть не расстроился, он предавался ностальгии… ещё каких-то пятнадцать лет назад он не вылазил из этих трамвайчиков и сам оттаптывал ноги неуклюжим и нерасторопным… хотя тогда и не было таких «рынков»… неважно. Похмельное сердце пело.
— Это молодость, Юра, — шептал он мне в ухо жмурясь, — это дух моей юности…
И слеза наворачивалась на его глаза.
— А ты думал, нынче все на мерседесах и кадиллаках? — вопрошал я не в лад.
Его толкали в спину и грудь, ругали, обзывали, материли… но он плыл по волнам своей памяти, наивный и блаженный романтик.
Наконец толпа выпихнула нас наружу возле самого зёва «гадюшника». Орды взвинченных и злобных старух с тележками и мешками осаждали дверь, не давали выбраться, и Кеша с непривычки чуть не остался внутри, всё пропуская бабок. Я вырвал его из трамвая, а заодно и из грёз за полу длинного и уже несвежего пальто.
— Да вылазь ты, ваше сиятельство, чего столбом стоишь! Едрёна-матрёна!
Старухи меня поддержали:
— Ага! Ишь благородие выискался, сволочь! ни туды ни сюды! мать его перемать!
— Вылазь с проходу, тебе говорят!
— Раззява хренова!
Кеша вылез, оплёванный с головы до ног, и растерянно улыбающийся… он любил весь мир и готов был всех прощать.
Мир не отвечал ему взаимностью.
— Это путешествие в прошлое… — мечтательно протянул он. Но я видел, что пелена начинает сползать с полупья-неньких глаз «его светлости».
— Это путешествие в настоящее, Кеша… — поправил я его. — Это поход в вытрезвитель № 8.
— А они что, ещё есть? — удивился он. — Вытрезвители?! Я понял, что сморозил чушь… этот гадюшник был чем угодно — охмурителем, опоителем, отравителем, развратителем, расчленителем, наркоубийцей… только не… — нет, для него он должен стать именно вытрезвителем!
Краснорожие бабы и бледнолицые мужики с огромными мешками, сумками, пакетами недовольно обходили нас, просверливая насквозь какими-то пещерными взглядами. С каждым годом эти взгляды становились всё пе-щерней, первыботней, процесс реформирования гармонической личности в животное шёл успешно, недаром его финансировали наши самые добрые друзья из Заокеании, которую мы все обожали до потери пульса.
Кеша не любил Заокеанию, он её просто презирал за дебильность. В отличие от этих звереющих мужиков и баб он бывал там не один раз… и потому он не понимал этих взглядов изподлобья… Он трезвел на глазах. И лицо его приобретало зеленеватый оттенок…
Изъязвленные руки и лапы, в струпьях, чесотке и проказе тянулись к Кеше, хватали за полы — гниющие бомжи и бомжихи сидели прямо в зловонных лужах по обе стороны от входа в «гадюшник». Сам рынок принадлежал супруге одного из префектов, и потому был в идеальном санитарно-гигиеническом состоянии. Блохи перепрыгивали с бомжей на покупателей и обратно, вши были не столь проворны, но и они успевали переползать. Полубезумная и совершенно пьяная бомжиха неопределённого пола в драной и поганой куртке с надписью «beer amerika" сидела на корточках под столбом вывески и, тихо хихикая, громко оправлялась. На вывеске значилось: "Демократия наш рулевой!"
Под вывеску спешили пустопорожние граждане. Назад пёрли… именно пёрли с кулями и тюками отоварившиеся. Мы с Кешей долго не могли попасть в струю… но наконец и нас занесло внутрь, мимо бродяг и нищих, мимо золотозубых красавцев-пастухов, что пасли своих россиянских, молдаванских и окраинских торговок-воровок, не доверяя им ни на грош (и правильно делали), мимо трясущихся старух, что выпрашивали у торговок самый гнилой помойный товар — этим было не на что купить товар менее гнилой, их пенсий не хватало на анашу внукам и внучкам… мимо всех тех, ради кого слуги народа, не жалея себя, денно и нощно реформировали Россиянии).. По мере засасывания нас течением в образцово-показательную помойку, «его сиятельство» зеленело всё больше. И я начинал уже жалеть, что привёл сюда Кешу. Сам я жил этой жизнью, я не мог жить иной жизнью, я, на погибель себе, был писателем, я не мог «отрываться от своего народа», ну никак не мог, я полз к «торжеству демократии и правового общества» вместе с ним, вымирающим, спивающимся и звереющим… Но Кеша! Он был утончённым романтиком, поэтической натурой, он верил, что где-то там, в исконных толщах ещё живы арины ро-дионовны и пересветы, капитаны тушины и осляби, сер-гии радонежские и аввакумы, минины и пожарские… Кеша был милым и смешным идеалистом. Наверное, поэтому он и пошёл в киллеры. Наверное, он верил, что зло истребимо, что его можно победить. Он слишком много читал Достоевского… хотя и был матросом.
Он пялил свои серые наивные глаза на всех этих «богоносцев», которые подобно отарам и стадам сновали под гортанные выкрики загорелых смоляных пастухов нерос-сиянской национальности по помойке-гадюшнику и сметали с прилавков всё, что там было — и мороженую картошку, и парную вонючую рыбёшку, и бананы из моргов, и тухлую румынскую свинину, и свежайшую бешенную говядину из Англии, и бруцеллёзное молоко из итальянского порошка, и сальмонеллёзные американские окороч-ка Буша, и собачатину, и нутрятину, и водку из опилок, и пиво из мочи, и минеральную воду из-под крана, и чёрта и дьявола из всевозможного дерьма… Пялил. И трезвел.
Мы пробирались по щиколотку в пахучей жиже, которой были залиты все проходы меж рядами ларьков и ларей, мимо грызущихся в очередях покупателей, мимо рядов откормленных милицейских и прочих охранников, коих жижа ничуть не смущала, мимо чумазых и бледных шкетов-беспризорников, норовящих стянуть с прилавка какую-нибудь дрянь, мимо дрожащих и жалких стариков-ветеранов, которым щедрые пастухи бросали объедки и гниль, мимо пьянющих, одутловатых русских доходяг-грузчиков, подпитых и обкуренных рабов-россиян, что беспоминутно таскали мешки, тюки, ящики с товаром в ларьки своим господам-хозяевам и их торговкам-воровкам, мимо вездесущих ужасающе больных и полумёртвых бездомных, в чьих домах давно жили золотозу-бые и усатые пастухи и на чьи головы то тут, то там из ларьков лились помои и сыпался прочий мусор. Бомжи погружали в него черные ладони и пригоршнями совали их в черные дыры ртов… Народонаселение просто упивалось свободой, правами человека и демократией. И каждый — каждый! — находил в этой демократии, понимашь, свою экологическую нишу. И ежели этой нишей была яма с дерьмом, демократоры с голубого экрана поспешно уверяли, что именно в эту яму и стремилась всю свою жизнь данная свободная личность. Я был в Штатах и видел дома, в которых эти демократоры имели квартиры, они вовсе не были похожи на бочки с дерьмом. Я знал, где получают демократоры свою основную зарплату… Но я уже давно молчал об этом. Я знал, что те, кто жил в бочках, очень любили тех, что жили в телевизорах, они их так любили, что могли за них побить камнями… У меня ещё не зажили раны от этих камней. И потому я молчал. Хотели экзотики… получайте по полной программе. Да для наших президентиев, патриархиев, киллеров, оли-гархиев и прочих, по образному выражению одного из депутатов, сэров, мэров, перов и херров с префектами и их владетельными супругами всё это было экзотикой… они больше предпочитали благотворительные балы. Те самые, на которых я скучал и предавался мрачной мизантропии.
