Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)
В течение всего моего идиотского монолога Басов не произнес ни слова, в упор, не моргая, глядел мне прямо в глаза. Видно было, что он растерян и плохо понимает, что происходит. Но понять очень даже хочет. Крупное, с восточным орлиным носом лицо покрылось обильным потом.
— Сидите, где сидели, — подавленно бурчит он, тяжело встает с кресла и идет за минералкой. Ему, действительно, надо выпить воды. И это вполне серьезно.
Притом обязательно из холодильника. И этой минуты мне вполне хватает, чтобы пакет в плотной серебристой фольге переместился из кармана Женькиной куртки на дно корзины для бумаг, стоящей под письменным столом…
* * *Честно говоря, я был почти уверен, что Басов отдаст мне эти несчастные шесть тысяч. Но нет! Страх страхом, а скупость и тут победила.
— Подъезжайте через часик. Деньги должны из банка подвезти. Не прощаюсь.
Не попрощался он опрометчиво. Я уже миновал два перекрестка и свернул к набережной, когда сильный грохот заглушил в машине привычное «Эхо Москвы». С ближайших тополей взмыли вороны и понеслись в сторону Кондратьевского проспекта в надежде чем-нибудь поживиться.
* * *Останавливаю машину. Выхожу. Холодно даже в Женькиной куртке, насквозь продирает. Рядом с телефонной будкой — редкая для Питера урна. В ней тлеет какая-то едкая гадость. Отправляю туда бумажник с документами Нестерова. Урна благодарно вспыхивает голубоватым пламенем. Хозяин бумажника горел сочнее и ярче, да и цвет был другой. Вроде бы оранжевый.
Внутри телефонной будки еще холоднее, чем на улице. Набираю номер.
— Слушаю вас, — знакомый до боли, до трепета, до комка в горле голос.
— Здравствуй, Ольча!
В трубке тишина, долгая-долгая. Потом всхлипывание. Тоже такое знакомое, родное…
У женщин всегда так: уходишь — ни слезинки, возвращаешься — плачут.
— Ничего, Ольча, прорвемся! Сейчас буду.
«Не жалею, не зову, не плачу…»
Часть первая
Мужчина средних лет неспешно шел вдоль засыпанной декабрьским снегом набережной Невы. Вот он обогнул сквер с величавым Медным всадником. Впереди сквозь снежную пелену угадывались мраморные колонны Исаакиевского собора, справа, чуть дальше по ходу белело здание Центрального манежа. Вслед за мужчиной, еле сдерживая хотя и невеликие, но все же лошадиные силы, двигалась черная потрепанная «тойота». Подобная процессия не слишком поощрялась правилами дорожного движения, но «добротные» номера машины у гаишников могли вызвать лишь тоскливые чувства и позволяли водителю ощущать себя вполне комфортно. Виктор, водитель «тойоты» прекрасно понимал, что при таком снегопаде особо и не поспешишь: «Но не в такой же мере, не шагом ведь». Но приходилось ехать именно шагом, а посему он, не слишком, правда, злобно, проклинал и чертову погоду, и еще более чертову «тойоту», и резину на ней, и своего начальника, устало шагавшего впереди машины. «Пятница — короткий день, все кореша с автобазы уже давно по домам разъехались, а „моему“ больше всех надо. Сидел бы дома да строчил на компьютере свои романы. И мне бы мороки поменьше, ну вот — совсем встал», — в очередной раз чертыхнулся Виктор, нажав на тормозную педаль.
Мартов действительно остановился у гранитных плит гостиницы «Англетер» перед незаметной припорошенной снегом табличкой. Нацепив на нос ненавистные очки, Виктору удалось прочесть лишь два слова: Сергей Есенин и четыре цифры — 1925, как он решил, видимо обозначавшие год. Постояв несколько минут перед этой табличкой и как-то незаметно поклонившись ей, Мартов открыл дверцу «тойоты».
— Виктор, давай-ка двигай к Капелле, — как всегда с почтительным ударением на «о», — оторвал он водителя от грустных мыслей, садясь на заднее сиденье. — Да включи-ка мне местную станцию, там вроде новости должны передавать. Что-то в первой подростковой колонии случилось. Может, скажут.
Виктор включил приемник, нажал кнопку нужного канала, и салон казенной «тойоты» заполнили щемящие сердце и душу звуки знакомой песни:
…Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым…
«Тойота», почуяв определенную свободу, довольно живо двинулась в сторону Невского проспекта.
— А насчет колонии, так уже передавали, — чуть убавил громкость приемника Виктор, — там зэки в заложники троих взяли. Двух своих сокамерников и медсестричку. Мешок баксов просят и вертолет. Придурки! Следующее сообщение где-то после шести будет. — Виктор был рад в очередной раз блеснуть осведомленностью.
…Увяданьем золотом охваченный,
Я не буду больше молодым, —
лилась песня…
— После шести, так после шести, — как всегда примиренчески, с Виктором иначе и нельзя, отозвался Мартов, — как раз назад поедем и послушаю. Сегодня заседание недолгое будет — всего одно дело рассмотрим. Так что ты далеко не усвистывай. Усек? Что, приехали уже?
— Приехали, Сергеич, Капелла! Выгружайся! Далеко не усвищу. Здесь перекурю да радио послушаю. В это время как раз то что надо передают, сам слышишь:
…Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне…
— Ну давай. Замерзнешь, приходи на вахту греться. Я с охранником договорюсь, — и, хлопнув дверью, Мартов направился к парадному входу изящного старинного здания.
Войдя в вестибюль, Мартов протянул руку вахтеру:
— Здравствуйте, я Мартов, Александр Сергеевич. Уж извините, но немного побеспокоим. Васильев, ваш директор, должен был предупредить, что сегодня мы у вас гости. Надеюсь, правда, на часок, не более. Сегодня ведь выходной — мы одни у вас?
— Нет, еще мальчишки из хора будут, — посмотрев в замусоленный журнал, доложил вахтер. — У них перед Есенинскими днями последние репетиции. Но они хлопцы неплохие, думаю, вам не помешают.
— Ну, Есенин — это святое. Да и с хлопцами вашими мы уживемся. Вот, кстати, возьмите мой список, — Мартов передал вахтеру лист бумаги, — так что хор, члены комиссии и всё. Более никого пропускать не надо. Договорились?
Получив в ответ утвердительный кивок вахтера, Мартов направился по широкому центральному коридору в сторону кабинета директора Капеллы, в котором и должно состояться выездное заседание комиссии по помилованию Санкт-Петербурга.
Откуда-то спереди донеслась знакомая с детства песня. Тонкие мальчишеские голоса звучали, может быть, не совсем стройно, но очень мелодично, нежно и искренне:
Клен ты мой опавший,
Клен заледенелый…
С каждым шагом звуки песни становились все мощнее и громче, ребячьи голоса крепчали и пронзительным эхом отражались от мраморных стен и колонн:
Что стоишь согнувшись,
Под метелью белой…
Не дойдя нескольких метров до кабинета директора, Мартов заглянул в приоткрытую дверь небольшого репетиционного зала. Десятка два мальчишек возраста десяти — двенадцати лет были так увлечены пением, что не заметили Мартова. Не заметил его и невысокий молодой человек в очках, по всей видимости руководитель хора.
— Не буду мешать, да и время, увы, поджимает, — взглянул на часы Мартов и, с явным сожалением прикрыв дверь, направился к директорскому кабинету.
Ему хотелось прийти сегодня первым. Немного передохнуть перед заседанием, собраться с мыслями, полистать еще раз дела. Но дверь в кабинет директора уже была приоткрыта.
В кабинете Елена Александровна вешала в шкаф свою модную шубку. На все заседания она всегда приходила первой, никому не опередить — что значит учительская привычка!
— Здравствуйте, любезнейшая! — подчеркнуто уважительно приветствовал ее Мартов и галантно поцеловал ручку. — Снег сегодня особенный какой-то, а, Еленочка Александровна, не как всегда, не могу только название ему подобрать. Вертится в голове. Но и морозище знатный… Чудная песня, не правда ли?
Стуча ботинками, чтобы согреться, Мартов подошел к двери и приоткрыл ее:
И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу, —
разлились по директорскому кабинету неокрепшие мальчишеские голоса.
— Да, Елена Александровна, я сегодня, пожалуй, не одну, а сразу обе ноги отморозил…
— Здесь же нам все приготовили! — спохватилась Елена Александровна. — Давайте-ка, Александр Сергеевич, я чайничек поставлю, сразу согреетесь!
Она подошла к сервировочному столику, загремела чашками. Время от времени учительница вспоминала о том, что она единственная женщина в комиссии и, стало быть, еще и заботливая хозяйка.
— С преогромнейшим удовольствием, но, пожалуй, чуть позже, — поблагодарил Мартов, садясь за директорское кресло и раскладывая бумаги.
