Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)
Бас отступил назад, крепко взял под локоть Инну, другой рукой обняв за плечи Макса.
Дождь продолжал лить, и никому из присутствующих не надо было стараться выдавливать из себя слезу. Дождь всех уравнял. Даже Бас постоянно утирал платком чернявое, с крупным орлиным носом, круглое лицо. Макс с букетом тюльпанов в руках, насквозь промокший, стоял, понуро опустив свою красивую голову. Выглядел он растерянным, грустным и печальным.
«Бедняга! Что ж Инна зонт-то не захватила? Застудит сына…»
Поодаль о чем-то шептались две не знакомые мне симпатичные девчушки. Им, несомненно, поскорее хотелось отсюда уйти, и одна из них то и дело демонстративно вытягивала в сторону Максима руку с часами, постукивая по циферблату пальчиком. Вот Макс что-то сказал на ухо Басу. Тот, порывшись в карманах, вытащил несколько мятых купюр.
«Спасибо, папа», — я не услышал это, скорее понял по движению губ.
Мой сын, дорогой моему сердцу человечек, уходил от меня под ручки с двумя миловидными девицами. Похоже, что уходил навсегда. Вот он в последний раз оглянулся. «Все-таки хочет проститься?» Но нет. Он забыл положить на могилу свой букетик! Макс стоял в растерянности, не зная, что ему делать. Было видно, что уж очень не хочется ему возвращаться. И, надо сказать, размышлял он недолго. Подойдя к ближайшей могиле, небрежно бросил на нее цветы, что-то шепнул девчонкам, те захихикали, и вскоре все они, уже не оборачиваясь, скрылись в потоках дождя.
Желающих выступить больше не оказалось. Да и понятно: дождь лил как из ведра — не до речей. Все потихоньку стали расходиться. Вскоре у могилы остались только две фигурки в длинных дождевиках с капюшонами. Всю церемонию они простояли немного поодаль и не привлекли моего внимания. Кто это был, я понял сразу, как только до меня долетели первые слова:
— Я пойду, мама. У церкви тебя подожду. Ладно?
— Хорошо, Егор. Иди. Я недолго.
И он пошел. Своей неуклюжей походкой.
«Оглянется или нет?» Не оглянулся. Конечно же, нет. Можно было и не сомневаться.
Оля, бледная и опухшая, стояла почти напротив меня, скинув с головы капюшон.
«Нет, я неправ! Не уравнял всех дождь. И никогда не уравняет. Пусть издалека, пусть и в полумраке, но слезы очень даже отличаются от дождевых капель!»
Она проходит совсем близко, постаревшая и несчастная.
— Ничего, Ольча, прорвемся, — шепчу я вслед.
Ну, вот и все! Но что это?! Из пелены дождя снова появляется фигурка в капюшоне. Знакомая неуклюжая походка. Егор подходит к могиле и опускается около нее на колени, прямо в размешанную ногами земляную жижу. Нет, даже не на колени, а как-то на четвереньки. Тот же волчонок в вольере. Как мне захотелось броситься к нему, поднять из этой грязной лужи на руки, прижать к сердцу и никогда не отпускать!
И в этот момент Егор завыл. Негромко, протяжно и безысходно. Сверкает молния, освещая громады надгробий и маленькую, бьющуюся в истерике фигурку. Чуть спустя слышатся раскаты грома. Егор поднимается, скидывает с головы капюшон. Мокрое, некрасивое… прекрасное мальчишеское лицо.
— Папа, папочка, прости меня, что я такой! Я тебя любил больше всех на свете. И любить буду. Я буду хорошо учиться и слушаться маму. А когда вырасту, поставлю тебе самый красивый памятник из белого мрамора.
Егор говорил тихо, но мне казалось, я отчетливо слышал его голос, улавливал каждое слово. Как будто бы стоял рядом, как будто не шумит дождь, не задувает ветер, не грохочет гром.
— А триста долларов мы с мамой нашли. Они в шкафу за полками лежали. Мы на них тебе вот этот венок купили. Он самый большой и самый красивый. Я люблю тебя, папа, и буду часто к тебе приходить, а сейчас я побежал, ладно? Мне надо успеть к церкви раньше мамы. До свидания, папа!
— До свидания, сын! До скорого свидания, — тихо шепчу я, глотая ставшие вдруг солеными капли дождя.
* * *Можно было бы уходить, но оставалось еще одно дело. Найти совок на кладбище никогда проблем не составляло, и вот я уже копаю землю чуть левее маминой плиты — прямо у временного камня с надписью «Комаров А. С.» и двумя датами с черточкой посередине. Прав, выходит, был Нестеров, жизнь — действительно лишь черточка между датами рождения и смерти!
«Пусть земля тебе будет прахом. То есть пухом», — видимо, от души лепший друг мой Басов пожелал! Земля мягкая, податливая. И вправду как пух. Копать легко. А вот, собственно говоря, и прах. Струи дождя смыли грязную жижу с фарфоровой урны. Она, к моему удивлению, оказалась белой и блестящей. На ней — те же даты и такая же черточка. Прав Нестеров! Хотя почему же прав? Урна же у меня в руках! Вот она. Что захочу, то с ней и сделаю. Могу дату правую переписать, могу черточку удлинить, могу просто взять и разбить ее о ближайший бетонный столб. Всё могу! Но делать этого я не стану. Потому что отлично помню слова Нестерова: «Мать вот и умерла тринадцатого, и на тринадцатом участке Северного лежит».
До тринадцатого — рукой подать. Но шансов найти нужную могилу — почти нет. Во-первых, участок уж очень большой, во-вторых, мать Нестерова могла Нестеровой вовсе и не быть. Ладно, попытаем счастье. Со ржавым совком в одной руке и с белой сияющей урной в другой, только вступив на участок под номером тринадцать, сразу натыкаюсь на заброшенную могилу. На простом деревянном кресте черной краской от руки выведено: «Нестерова Анфиса Петровна». Правая дата бесстрастно сообщала, что умерла Нестерова как раз тринадцатого числа.
«Ну что же, Анфиса Петровна, принимай постояльца! Где могила твоего старшего, что до моратория не дотянул, — никто не знает. Так пусть хоть младшенький теперь рядом с тобой будет».
Когда, выкопав ямку, я аккуратно опустил в нее урну, мне послышался тихий, словно повисший в воздухе шепот: «Я к тебе, мама!»
* * *И все-таки как хорошо после горячей ванны попивать горячий кофе, затягиваясь любимым «Винстоном»! Да еще на мягком диване, в теплом Женькином халате! Полный расслабон. В кухне на батарее сохнет промокшая на кладбище одежда, телевизор показывает очередной маразм со Степаненко. За окном дождь, ветер, мрак, холод. Снимаю трубку и набираю номер. Сейчас на том конце провода, в передней на резной тумбочке зазвонит телефон. Никакой подготовки. Полный экспромт. Так иногда лучше. Если подойдет Инна или тем более Максим — просто повешу трубку, и все. Снимет Басов — там посмотрим.
— Алло, слушаю, — знакомый до боли бас. Душевный такой голос, умиротворенный. Тоже поди кофеем после сквозняка да дождя отогревается, может, еще и с коньячком. Наверняка в моем синем халате, с вышитой Инной на хлястике надписью «Папа». — Слушаю! Говорите! — Вот уже и нотки нетерпения улавливаются. Отвлекаю небось от кайфа. Ничего, милый мой, потерпишь. — Будете говорить или я вешаю трубку? — А теперь еще и злость в голосе появилась. Быстро же вы, Анатолий Анатольевич, настроение меняете. Пожалуй, хорошо.
— А это как хочешь, Басов, — отвечаю безукоризненно спокойно. — Хочешь — вешай, а хочешь — не вешай.
И громко дую в чашку с кофе. Чересчур уж горячий. Так и обжечься можно.
— Это кто? — Уже ни злости, ни тем более умиротворенности. Пожалуй, волнение или даже испуг. Ну что же, еще лучше!
— Кто? Х… в пальто. В старом и драном. Потому что один толстый, вонючий подонок в синем халате опустил меня аккуратно на сикс таузенд долларс. Я все ячейки на всех вокзалах облазил! Без толку. Нет честно заработанных, и всё тут! Не знаешь ненароком подонка такого, а, Басов?
— Не понимаю, это кто? — уже очень громко и очень нервно.
— Так я вроде уже представился. Или забыл? А орать в телефон не надо! «Панасоник десять Ка-икс» — модель чувствительная и нежная. В отличие от тебя, гада! Ну, чего молчишь? Нестеров я. Или не понял?
— Ну, вот так бы сразу и сказали! А то концерт какой-то. — Голос опять мирный и безмятежный. Теперь уже слышно, как он помешивает ложечкой кофе в чашке. Неспешно и размеренно.
«Молодец, мужик. Ну да ладно. Еще посмотрим, кто кого?..»
— И не надо на меня наезжать, — продолжает басить трубка. — С больной головы на здоровую получается. Я честно ждал вашего звонка. Где звонок? Так что вы сами, Вадим Петрович, во всем и виноваты. Таков вот расклад. А теперь — всё. Остальное — не по телефону. Как вы там сказали: «десять Ка-икс»? Ну-ка взглянем. Да, действительно, «Панасоник десять Ка — икс». Надо же! Фантастика! Короче, жду вас завтра ровно в пятнадцать в офисе. Это на Кондратьевском, рядом с аптекой. И не переживайте, Нестеров! Все проблемы мы с вами там распрекрасненько решим. Записывайте адрес… — и Басов вешает трубку.
«Знаю я ваше решение проблем, коллега», — невесело размышляю я, выключая телевизор.
На улице дождь и безнадежно темно. Намаялся я за день весьма прилично. Завтра, судя по всему, тоже не санаторий. Пора и спать укладываться.
«А аптека на Кондратьевском, пожалуй, лучше, чем кондратий на Аптекарском», — нежданно приходит в голову мысль, оглушающая своей глубиной и оптимизмом. На сегодня она последняя, засыпаю я мгновенно.
