Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Ты, Нина, считаешь мать дурой, а мне, если хочешь знать, сделал предложение один интеллигентный господин.
— Какой господин? Какое предложение? Что ты ерунду болтаешь?
— Почему — ерунду? Очень приличный мужчина. Предложил руку и сердце.
— Руку? Сердце?! Ты что, совсем сдурела? Окончательно выжила из ума? Забыла, что тебе шестьдесят семь лет? Да он, верно, издевается над тобой. Увидел, что ты такая идиотка, и решил подшутить. А ты поверила, развесила уши.
— Я ответила ему положительно.
— Не мели чепухи! Не желаю слушать этих глупостей!
— Это не чепуха, Нина. — Бабушка всхлипывает. — Ты думаешь, я не вижу? Я все вижу. Я вам здесь кость поперек горла. Ничего, Бог милостив — выйду замуж и буду жить у мужа. Он меня уважает. Он мне обед станет готовить. — Она трет лицо шапкой и плачет.
Папа смотрит в окно и потирает подбородок ладонью.
— Боже, уже не знаешь, что думать и что говорить! — стонет мама. — Каждый день какие-нибудь новые фокусы. Иди, иди! Убирайся, куда хочешь, — хоть к мужу, хоть к черту с рогами! Никаких сил уже не хватает! Только не вздумай после сюда возвращаться. Интеллигентный господин! Верно, сумасшедший какой-нибудь. Или жулик. Пьянчуга какой-нибудь. Нормальный человек не станет жениться на старой кочерге. Сушеной вобле без гроша в кармане.
— Он не сумасшедший и не пьянчуга, он повар! Будет мне продукты носить и обед готовить.
— Прекрасно, — говорит мама. — Любовь да совет. Скатертью дорога. Нет, вы подумайте!.. Дойти до такого безумия! Стыдно кому-нибудь сказать!
— Весь мир… насилья мы разру-у-ушим!.. — поют в другой половине класса. — До ос… нованья, а затем!..
— Пестрая птица села на ветку, — диктует Марья Трофимовна.
— Чего? Не слышно! — кричат девочки.
— Пестрая — птица — села — на ветку!
— Чего села?
— Мы свой!.. мы новый мир постро-о-оим!.. Кто был!.. ничем, тот станет всем!
— Послушайте, — говорит Марья Трофимовна, переходя на ту половину, — нельзя ли чуть-чуть потише? У нас диктант!
— А у нас подготовка к сбору! — отвечает та учительница.
— Но я вас прошу петь немного потише.
— Вы считаете, что «Интернационал» следует петь потише?
— Я считаю, что следует считаться с другими! — Марья Трофимовна возвращается очень сердитая. — Весной облака редко закрывают солнце, — продолжает она диктовать.
— Чего? Чего закрывают?
— Не надо переспрашивать! Сидите тихо, и тогда все будет слышно!
— Это есть наш последний!.. и реши-и-ительный бой! — стараются на той стороне.
— Ты что написала? — шепчет Инна. — Ты написала «закрувают»!
Мы идем домой.
— А Марья Трофимовна нас будет учить только до четвертого класса, — сообщает Инна. — А потом будут разные учителя по всем предметам. Жалко, правда? Всего три года осталось. Даже меньше трех, потому что неделю уже проучились…
Мне тоже становится жалко. Ужасно жалко: так скоро придется расстаться с Марьей Трофимовной! Как же мы останемся одни, без нашей учительницы? Я чуть не плачу.
— Но все же еще почти три года, — утешает Инна себя и меня.
Мы проходим мимо магазина «Ткани», возле которого всегда, утром, днем и даже вечером, в темноте, толкутся и дерутся в очереди тетки и инвалиды. Мы стараемся держаться подальше от этой очереди и заранее сворачиваем к трамвайным рельсам. Потом мы проходим мимо булочной с нищими на крыльце и вдруг видим дядю Мишу Ананьева. Он выходит из ворот и, конечно, не смотрит на нас. Серая мятая шляпа надвинута на самые глаза. Дядя Миша еле переставляет ноги, опирается на палочку и трясет головой.
— Что это с ним? — спрашивает Инна.
— Не знаю… Наверно, это у него от плена. Немцы, наверно, что-то ему сделали…
— Настенька, дорогая, что у вас случилось, что с Мишей? — спрашивает мама. — Я сегодня его увидела и глазам своим не поверила.
— Голова у него чего-то болит, — отвечает тетя Настя.
— Что значит — голова? Так вдруг, ни с того ни с сего, голова не станет болеть. Надо выяснить: может, ударился, упал?
— Наверно, что ударился, — бурчит тетя Настя.
— А может, заболел? Как же так? Вчера еще был здоров — и на тебе! Как гром среди ясного неба… Нет, я всегда говорю: ничему не завидую, кроме здоровья. Может, у него грипп? Вы температуру мерили? Нет, подумать только, какое несчастье…
— Чего ее мерить, температуру… Контузия у него была. Теперь вот отразилось.
— Контузия? Когда же это? Я что-то не помню, чтобы он упоминал. Он говорил, что в первый же день попал в плен…
— Чего это — в плен? — вскидывается тетя Настя. — Ни в какой он не попадал в плен! Вот еще — вы скажете — в плен! Да он всю войну в партизанском отряде пробыл.
— Как?.. Он же сам рассказывал!
— Рассказывал! Спьяну, может, чего наболтал. Не был он в плену! Одного часу не был! Это и командир его подтвердить может.
— Совершенно непонятная история, — рассказывает мама Лере Сергеевне. — Сам говорил, причем неоднократно, что был в немецком плену, приводил такие подробности! Невозможно поверить, чтобы человек все это выдумал. И главное, зачем? А теперь полностью отрицает.
— Что же тут непонятного? Очень даже понятно, — хмыкает Лера Сергеевна.
Она уже не делает ватных кукол, она шьет теперь шелковые блузки из трофейных парашютов. Сначала распарывает огромный парашют на отдельные клинья, потом складывает их все на столе друг на дружку и выкраивает сразу помногу одинаковых рукавов, воротничков, спинок, передков, а после уже строчит блузку за блузкой на машинке. Лоскутки, которые остаются от кроя, она отдает нам с Инной, мы шьем из них платья куклам. А пока парашют целый, нам можно играть с ним и забираться в него, как в палатку. Мама возмущается:
— Лера Сергеевна! Зачем вы позволяете? Они же его завозят, он будет весь грязный!
— Ничего, не завозят, — отвечает Лера Сергеевна, а сама строчит и строчит на машинке. — Очень даже понятно, Нина Владимировна… Сейчас тех, кто в плену побывал, по головке не гладят. В два счета загребут и отправят, куда Макар телят не гонял.
— Вот уж от вас, Лера Сергеевна, дорогая, я не ожидала услышать подобного выражения! — ужасается мама. — Что значит — загребут? Вульгарное хамское слово!
— Почему? — не соглашается тетя Лера. — Нисколько не хамское. Обыкновенное русское слово. «Загребать жар чужими руками». «Грести деньги лопатой».
— Да, но это совершенно иной смысл!
— Отчего же — иной? Тот же самый…
— Вы хотели сказать: арестуют, задержат.
— Нет, я хотела сказать: загребут. Задержат — это так, не всерьез. Задержат, подержат, а потом, глядишь, и отпустят. А уж загребут, так загребут! Поминай как звали…
