Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Нет, я хотела сказать: загребут. Задержат — это так, не всерьез. Задержат, подержат, а потом, глядишь, и отпустят. А уж загребут, так загребут! Поминай как звали…
— Но как же можно арестовывать больного человека?
— Какого больного? Он, Нина Владимировна, такой же больной, как мы с вами.
— Что касается меня, — обижается мама, — вы, Лера Сергеевна, дорогая, мое состояние знаете. Только что с палочкой не хожу. Но еще неизвестно, что хуже. И вообще, это глупо. Можно подумать, что он сдался по своей воле. Вся эта часть попала в окружение.
— Может, и вся, да пойди теперь докажи.
— В его случае это просто смешно. Он даже не был мобилизован. Оказался там чисто случайно, в качестве фотокорреспондента.
— Когда арестуют, нисколько не смешно будет.
— Не знаю… Значит, вы думаете, он это нарочно — разыгрывает последствия контузии?
— Что ж тут думать…
— В конце концов, это вопрос везения, фортуны, — говорит мама. — Ни один самый мудрый полководец не может поручиться за исход боя. Возьмите, к примеру, японскую войну. Разве кто-нибудь предполагал падение Порт-Артура?
— Следовало предположить, — говорит тетя Лера.
— И даже, допустим, имело место какое-то разгильдяйство или недомыслие, но при чем тут он? Может, от командования что-то и зависит, но никак не от фотографа!
— Там, Нина Владимировна, много разбираться не любят. Был в плену? Был! Значит, виновен.
— Помилуйте, но где же тут вина? Не вижу никакой вины. Невезенье, несчастный случай. Один попадает под трамвай, другой — в плен. Где же тут злой умысел?
— Злого умысла, может, и нет, а лес кто-то валить должен. Золотишко намывать для России-матушки, уголь долбить, дороги прокладывать…
— Вы считаете? Но это дикость! Только потому, что кто-то должен этим заниматься? Не знаю… Во все времена и уголь добывали, и дороги прокладывали!
— Да. Но таких времен, чтобы все мужское население было выбито под корень, еще не видывали.
— Не знаю, я как-то об этом не думала… Но должен же соблюдаться закон… Чтобы так вот, ни за что ни про что, хватать невинных и ссылать в каторжные работы?
— С закона, Нина Владимировна, сыт не будешь. По доброй воле ни в шахту, ни в тундру никто не полезет. Вы вон сами от военного завода как от чумы бегали.
— При чем тут я? Я тяжело больной человек.
— А сегодня все такие. Больные, дурные, увечные, старые… А то еще шибко умные. За спокойную должность прячутся. Усядется, груздь, в роскошном кабинете за стол, и не выковырнешь. Каждый норовит любым способом уберечься. На печку забраться, за трубу забиться и там отсидеться. Лишь бы не заметили. А прочие уж как хотят. Как сумеют… Каждый свою шкуру спасает…
— Вы меня извините, Лера Сергеевна, но мне кажется, вы это не всерьез говорите. Как же можно игнорировать здравый смысл? Если не станет закона и правосудия, будет уже не государство, а содом и анархия.
— Вы знаете лучший выход? — Лера Сергеевна обрывает нитку и глядит на маму поверх очков.
— Я знаю одно: Россия всегда считалась богатой, процветающей страной. Я, правда, была еще девочкой, но все равно помню, как мы учили: Россия — экспортер хлеба и угля, пеньки и льна. Куда же все это девалось?
— Да было ли?
— Что значит было ли? Как можно сомневаться?
— В учебниках вам и сегодня много чего понапишут.
— Перестаньте! Даже после революции — мы ведь с мужем на Кубани жили, буквально ломилось все от изобилия! По два урожая в год снимали. Один раз сеяли, два раза убирали. Окна в домах заколачивали, крышу подымали и ссыпали зерно. Некуда было его девать! А потом вдруг такой страшный голод… Как это могло случиться? Почему? Будто смерч пронесся… Хотя, честно сказать, народ там малоприятный. Мы, знаете, однажды хату в станице снимали — вместе с тетей Надей, — так хозяйка, представьте себе, печь топить не позволяла. Люди, говорит, синеньких и красненьких поедят и сыты, а этим обед варить надо, потолки коптить! Да, дикость и тогда была страшная. Но чего я все-таки не понимаю, неужели это так просто — симулировать подобное заболевание? Неужели врачи действительно ни в чем не разбираются?
— Это вы про Ананьева? Погодите, никто еще его инвалидом не признал.
— Да, вы правы, — соглашается мама. — Но что же он — всю жизнь собирается прикидываться контуженым? Эдак и жить не захочется.
Бабушка всхлипывает, закатывает подушку в матрац, потом долго перевязывает матрац бечевкой и опять всхлипывает, ставит в кошелку вазочку для цветов, запихивает туда свою кружку, мятую пожелтевшую салфеточку, веночек из искусственных цветов, садится на сундук и долго-долго сморкается. Мама не смотрит на нее. Бабушка подымается, натягивает пальто, повязывает голову поверх шапки платком.
— Все, Нина. Кто знает, может, еще вспомнишь мать…
— Как не вспомнить! — откликается мама.
Бабушка пытается взвалить матрац себе на спину, но, покачнувшись, плюхается вместе с ним обратно на сундук. Веревка лопается, матрац разворачивается, подушка падает на пол. Бабушка плачет.
— Чтоб тебе пропасть!..
— Павел, помоги ей! — говорит мама.
— Я не носильщик, Нинусенька, — отвечает папа, глядя в стенку.
— Так что же? Ты хочешь, чтобы я тащила эту тяжесть?
— Зачем же? Попроси своего Макара Федоровича, — советует папа.
Макар Федорович — это столяр из домоуправления, он сколотил маме ящики для цветов. Чтобы она могла выставлять свои «вазоны» на лето за окошко.
Мама поджимает губы, одевается и выходит. Бабушка проклинает подушку, снова закатывает ее в матрац. Мама возвращается с Макаром Федоровичем.
— Тут близко, — объясняет она. — Во дворе девятого, вы знаете. Пять минут ходу. Она вам покажет.
— Прощай, внученька, — говорит бабушка и хочет поцеловать меня.
Я отворачиваю лицо и обеими руками цепляюсь за ее кошелку.
— Что ты, внученька? — всхлипывает бабушка. — Пусти, идти надо.
Я не пускаю. Я не хочу, чтобы она ушла к повару. Не хочу!
— Пусти, детонька. — Бабушка тянет кошелку у меня из рук.
Я отпускаю кошелку и вцепляюсь в ее юбку. Бабушка крутится на месте, но не может вырваться. Пенсне падает у нее с носа и болтается в воздухе на шнурке. Бабушка пытается поймать его, роняет кошелку, машет в воздухе руками.
— Не валяй дурака, пусти немедленно! — говорит мама.
— Ты что же бабушку-то обижаешь? — возмущается Макар Федорович. — Старость уважать надо.
Я держу изо всех сил бабушкину юбку.
— Что такое? Что такое?! — кричит мама и бьет меня по голове и по рукам. — Только тебя тут не хватало!
