Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Нинусенька, зачем ты говоришь такие вещи? — хмурится папа.
— Какие вещи? А что я, по-твоему, должна говорить?
— Зачем настраивать ребенка против школы, в которой ему предстоит учиться?
— Нет, я должна взирать равнодушно, как она превращается в тупую косноязычную скотину! Вот, чем болтать чепуху, разотри лучше желтки.
— У тебя, Нинусенька, странная любовь к преувеличениям, — замечает папа, принимая от мамы кружку с желтками. — Чем нападать на ребенка, ты бы лучше прислушалась, как разговаривает твоя собственная мать.
— С какой стати я должна прислушиваться! И вообще — оставь в покое мою мать! Она жила в западных губерниях.
— Я говору на четырех языках, — сообщает бабушка.
— Совершенно верно — одновременно, — соглашается папа, вздыхает и выпячивает губы.
— Когда императрица-мать была в Вильно, я объяснялась с ней по-французски, — хвастается бабушка.
— Не мели ерунду! — сердится мама. — Можно подумать, что у императрицы не было других забот, как объясняться с тобой по-французски!
— Ты не помнишь, Ниноленьки.
— Я прекрасно помню! С извозчиками ты объяснялась, а не с императрицей! Не было такого извозчика, на котором бы ты проехала и не изругалась вдрызг. С молодости отличалась исключительно склочным характером. Я еще помню, как ты бежала с Лукишек. — Мама усмехается и начинает быстрее болтать свой лосьон в миске.
— Я не бежала. Я обронила одну вещь.
— О да! И еще какую! Всегда была тощая, как селедка, и, чтобы сделать себе фигуру, подкладывала на зад ватную подушку.
— Это такая мода была!
— Еще бы!.. Пошла на рынок и потеряла эту самую подушку.
— Стала бы я ходить на рынок! У меня кухарка была, — спорит бабушка.
— Не знаю. Я помню, что это случилось возле Лукишек.
— Я шла в магазин мадам Дювалье.
— Не берусь утверждать, к какой мадам ты шла, но нашлепку свою ты потеряла возле рынка. А кто-то из извозчиков приметил и стал орать на всю улицу: «Барыня-Иголка, жопу потеряла!»
— Н-да… — вздыхает папа. — Чрезвычайно изысканное выражение.
— Я рассказываю, как было, — объясняет мама. — Извозчики между собой так ее называли — Барыня-Иголка. Она бежит как угорелая, тянет меня за руку, а все виленские извозчики едут за нами и улюлюкают: «Барыня-Иголка! Жопу потеряла!»
Папа снова вздыхает, откидывает голову назад и принимается глядеть в окно.
— Мне, верно, лет пять тогда было, но я эту сцену на всю жизнь запомнила. Ты три, три, что ты сидишь! — говорит она папе.
— Сколько будет три, три и еще раз три? — спрашивает папа.
— Девять, — отвечаю я.
— Будет дырка! — говорит он, довольный.
— Ха, так то с извозчиками было в тысяча девятьсот седьмом году, — вспоминает бабушка, — а я тебе, Ниноленьки, говору про тысяча девятьсот двенадцатый. Императрица-мать накануне Пасхи посетила женскую гимназию. А я ее приветствовала от имени родительниц.
— Государыня императрица действительно посетила нашу гимназию, — подтверждает мама, — она же была попечительницей. Но такого, чтобы ты ее приветствовала… Не помню. Это твои выдумки. Помню, что день был изумительно ясный… — Она опускает ложку в миску и забывает про лосьон. Глаза у нее делаются большие-большие, зеленые-зеленые, брови подняты высоко-высоко. — Воспитанницы выстроились, мать-императрица со свитой идет по залу, а мы все приседаем в глубоком книксене… Боже, так и стоит перед глазами… Как сейчас вижу: паркет натерт до зеркального блеска, солнечные квадраты на полу… А главное, ощущение какого-то дивного восторга… Утренний свет… Будто сон… Невероятно, непостижимо, зачем понадобилось расточать все эти несбыточные обещания? Безумные надежды? Неужели только для того, чтобы единым духом всего лишить?.. Что за странная жестокость?
— Нинусенька, — хмурится папа, — у тебя наивные и устаревшие представления. Ты изображаешь судьбу в виде древнегреческой богини с человеческими страстями. А на самом деле судьба лишена каких бы то ни было побуждений. Не говоря о том, что ее вообще нет.
— Ты прав, — соглашается мама. — Не судьба, а рок. Бесчувственный Молох, который давит все самое лучшее, самое прекрасное. Катит, не различая дороги… Никакое страдание его не остановит. Что там говорить… Все эти рассуждения не приносят ни малейшего утешения. Верно, уже достаточно. — Она принюхивается к лосьону, окунает палец в белесую жидкость и растирает ее по тыльной стороне ладони. — Хорошо, пускай теперь остужается. Светлана, поставь на окно.
— Возраст женщины можно весьма точно определить по ее рукам, — замечает папа. — И как бы престарелые красотки ни красились и ни мазались, а руки все равно их выдают.
— К чему ты это говоришь? — удивляется мама. — Я не понимаю.
— К тому, что в женщине главное не лицо, а шея и руки.
— Весьма оригинальное замечание.
— Спирт с лимонным соком помогает от головной боли, — сообщает бабушка.
— Жаль, что он не помогает от дурости, — бурчит мама.
— Я, Ниноленьки, своим умом довольна.
— Да, это мы уже слышали. Курица тоже своим умом довольна. И главное, почему ты решила, что я непременно имею в виду тебя? — хмыкает мама.
Бабушка ничего не отвечает, кряхтит, цепляет пенсне на нос и разворачивает вчерашнюю газету. Газеты сложены у нас в стопки возле сундучка, что стоит под окном, папа считает, что старые газеты нужно выкидывать, но мама говорит, что она их еще не прочла. Она их никогда не читает.
— Да, маленький, — вздыхает папа, — это очень печально…
— Что?
— Что тебя перевели из «з» в «д».
— Почему?
— Потому что «з» — это заиньки, а «д» — дурики.
— Ну вот, — говорит мама, — и ты еще упрекаешь меня! Что я настраиваю ее против школы. Ты сам хуже всякого ребенка. Да, а что же с пятью копейками? — вспоминает она. — Отдала эта паршивка наконец?
— Нет, я ее не видела. Наш класс теперь на другом этаже.
— Можно было не сомневаться! Не такая она, извините, дура, чтобы показываться тебе на глаза. Можешь распроститься со всякой надеждой их увидеть. И как это только приходит в голову — одалживать деньги совершенно незнакомому человеку? Ладно, все!.. Теперь это разговоры в пользу бедных. Уроки задали?
— Задали. По русскому упражнение, а по арифметике задачку и пример.
— Слава богу! Наконец что-то задали.
— Я, чтобы уроки не повторять, к крестной убегала и там пряталась, — сообщает бабушка, откладывая газету.
— Оно и видно, — говорит мама. — Потому и вышла такая умная.
— Ты, Нина, считаешь мать дурой, а мне, если хочешь знать, сделал предложение один интеллигентный господин.
