Элена Ферранте - Моя гениальная подруга
Спустя несколько дней дела пошли лучше. Я заметила, что он время от времени смотрит на меня, а потом отводит глаза. Я спросила, что он читает, и сказала, что читаю сама. Мы заговорили о книгах, заставив Маризу зевать от скуки. Поначалу он внимательно меня слушал, но потом, в точности как Лила, пустился в собственные рассуждения. Мне хотелось казаться умной, и я то и дело перебивала его, высказывая свои мысли. Впрочем, у меня это плохо получалось: судя по всему, мое присутствие доставляло ему удовольствие, только когда я молча ему внимала, так что в конце концов я оставила свои попытки. Впрочем, он рассуждал о таких вещах, над которыми я никогда не задумывалась или, по крайней мере, никогда не смогла бы говорить о них с той же уверенностью. Он изъяснялся на литературном итальянском и рассказывал довольно увлекательно.
Порой Мариза, кинув в нас песком, перебивала Нино криком: «Хватит уже! Кому нужен этот ваш Достоевский! Достали уже со своими братьями Карамазовыми!» Тогда он резко замолкал, вскакивал и уходил: он шагал вдоль берега, опустив голову, пока не превращался в точку на горизонте. Оставшись одни, мы с Маризой обсуждали ее парня, который так и не смог приехать к ней на тайное свидание, чем расстроил ее до слез. Что касается меня, то мне нравилось здесь все больше — даже не верилось, что жизнь бывает и такой. «Наверное, — думала я, — девушки с улицы дей Милле, вроде той, в зеленом, все время так живут».
Каждые три-четыре дня приезжал Донато Сарраторе, но оставался не больше чем на сутки и снова уезжал. Он говорил, что ждет не дождется, когда наступит 13 августа и он приедет в Барано на целых две недели. Как только появлялся отец, Нино превращался в тень. Он ел и исчезал. Возвращался поздно вечером, не объясняя, где пропадал. Отца выслушивал с легкой мягкой улыбкой и, хоть никогда не вступал с ним в спор, всем своим видом показывал, что не согласен ни с одним его словом. Что-то определенное он сказал всего один раз — Донато как раз вслух мечтал о приближении 13 августа. Не успел он замолчать, как Нино напомнил матери — не Донато, а матери, — что в середине месяца ему нужно быть в Неаполе, потому что он договорился с одноклассниками, что они поживут в Авеллинезе, в загородном доме одного общего приятеля, будут вместе делать летние домашние задания. «Врет он все, — прошептала мне Мариза. — Нет у него никаких заданий». Но мать его похвалила; к ней присоединился и отец, который тут же завел разговор на одну из своих любимых тем — о том, как Нино повезло, что он может учиться; сам Донато доучился только до второго курса индустриального колледжа, после чего пошел работать; если бы у него были те же возможности, что у сына, кто знает, кем бы он теперь был. В заключение он сказал: «Учись, Нину́! Хорошо учись — и за себя, и за папу! Добейся того, чего я добиться не сумел!»
Эти высокопарные речи раздражали Нино больше всего. Каждый раз, когда отец их заводил, он тут же звал нас с Маризой прогуляться. Мрачно, как будто мы до смерти надоели ему своими приставаниями, он говорил родителям: «Опять требуют мороженого» или «Гулять собрались — пойду провожу».
Мариза, счастливая, бежала переодеваться, а у меня портилось настроение: мне-то надеть особенно было нечего. Впрочем, мне казалось, что его мало интересуют мои красота и привлекательность. Стоило нам выйти за порог, как он заводил свою очередную лекцию, обращаясь исключительно ко мне. Мариза злилась и ворчала, что лучше бы она осталась дома, а я ловила каждое произнесенное Нино слово. Но вот что удивляло меня больше всего, так это то, что в Порто, где всегда толкалось много народу, Нино практически не реагировал, когда незнакомые молодые — и не очень молодые — парни подмигивали и улыбались нам с Маризой; никакого сравнения с Паскуале, Рино, Антонио или Энцо, которые впадали в дикую ярость, стоило на прогулке кому-нибудь из мужчин лишний раз взглянуть на нас. Телохранитель из Нино был никудышный. Его настолько занимали собственные мысли, которыми он спешил поделиться со мной, что ни на что другое просто не обращал внимания.
В результате Мариза подружилась с парнями из Форио, и они стали приезжать к ней в Барано. Она брала их на пляж Маронти и проводила с ними время до вечера. Однажды мы, как обычно, втроем пошли в Порто; там она встретилась со своими новыми друзьями и бросила нас (не представляю, чтобы Паскуале позволил такое Кармеле, а Антонио — Аде). Мы с Нино отправились гулять вдоль побережья. В десять Мариза нашла нас, и мы вместе вернулись домой.
В тот день, пока мы с Нино были одни, он вдруг сказал мне, что в детстве завидовал нашей дружбе с Лилой. Он издалека наблюдал, как мы — не разлей вода — болтали и смеялись, и мечтал, чтобы мы приняли его в свою компанию, но стеснялся к нам подойти. Потом он улыбнулся и спросил:
— Помнишь, как я признался тебе в любви?
— Помню.
— Ты мне очень нравилась.
Я покраснела и глупо прошептала:
— Спасибо.
— Я думал, что мы с тобой поженимся и всегда будем вместе, все трое — ты, я и твоя подруга.
— Все трое?
Он улыбнулся своим детским фантазиям:
— Что я тогда смыслил в любви?
Потом он начал расспрашивать меня о Лиле:
— Она учится?
— Нет.
— А чем занимается?
— Помогает родителям.
— Она была такая умная! Умнее всех в школе. Я по ней прямо с ума сходил.
Именно так он и сказал: «Я по ней прямо с ума сходил». Если раньше его слова о том, что он признался мне в любви только ради того, чтобы втиснуться в наши с Лилой отношения, меня только чуть кольнули, то теперь я жутко расстроилась, даже в груди защемило.
— Она уже не та, — сказала я. — Она изменилась. — И чтобы избежать новых болезненных моментов, сменила тему: — Ты не слышал, что говорят обо мне в школе учителя?
К счастью, мне удалось вовремя прикусить язык. Но после того разговора я перестала писать Лиле: надоело докладывать ей обо всем, что со мной происходит, и не получать ни слова в ответ. Вместо этого я посвятила себя заботам о Нино. Я знала, что он поздно встает, и изобретала всевозможные хитрости, чтобы не завтракать с остальными. Я дожидалась его, чтобы вместе идти на море. Я собирала его вещи и сама их несла. Когда он уплывал на глубину, я вылезала из воды и со страхом смотрела на удалявшуюся черную точку — его голову над волной. Я нервничала, когда он пропадал из виду, и была счастлива видеть, что он возвращается. В общем, я любила его и сознавала это. Мне нравилось его любить.
Приближалось 13 августа. Как-то вечером я сказала, что не хочу идти в Порто и предпочла бы прогуляться по Маронти под полной луной. Я надеялась, что Нино пойдет со мной, а не с сестрой: у той в Порто завелся парень, с которым, по ее словам, она целовалась — так она изменяла своему неаполитанскому дружку. Но он пошел с Маризой. Я из принципа отправилась одна по каменистой дороге к пляжу. Песок был холодный, в свете луны серо-черный, море едва дышало. Вокруг не было ни души, и я расплакалась от одиночества. Кто я, что я такое? Я снова чувствовала себя красивой, у меня исчезли прыщи, солнце и море сделали меня стройнее, и все равно человек, который мне нравился и которому я хотела нравиться, не проявлял ко мне интереса. Что за клеймо на мне, что за проклятие? Наш квартал виделся мне бездной, из которой невозможно выбраться. Потом я услышала шуршание песка, обернулась и увидела тень Нино. Он сел рядом. Через час ему надо было вернуться за сестрой. Он колотил пяткой по песку — явно нервничал. Наконец, вместо того чтобы пуститься в рассуждения о литературе, он неожиданно заговорил об отце.
