Александр Петров - Сестра Ноя
— Это только окончание названия. А полностью по–испански звучит так: Ciudad de la Sant;sima Trinidad y Puerto de Nuestra Se;ora de Santa Mar;a de los Buenos Aires, а переводится как «Город Пресвятой Троицы и Порт нашей Госпожи Святой Марии Добрых Ветров».
— Здорово! И название города, и твой испанский. Долго учила?
— Нет, походила по улицам две недели с разговорником, а на третьей неделе – слушаю сама себя и удивляюсь: да я же говорю по–испански свободно. Это называется «эффект погружения в среду».
— Нечто вроде того погружения в омут рабочего барака, которое нам Юра устроил?
— Да, вроде того. Послушай, а зря ты на него тогда обиделся.
— Это, Маша, не обида. Я чувствовал себя так, будто отравлен ядом. Мне понадобилось много месяцев полного отрешения от производственной среды, чтобы очиститься от яда. Понял я одно: никогда не буду начальником. Лучше с протянутой рукой на паперти стоять, чем смотреть на людей и думать про себя: когда ты меня предашь? Там, где в воздухе носится дух честолюбия и стяжания, люди находятся в постоянной опасности соблазна.
— Посмотри, мы выехали на набережную Пуэрто–Мадеро.
— А что это за белые стрелы над водой?
— Это «Женский мост». На этих бутонных стрелах на вантах подвешена пешеходная дорожка.
— Ты говоришь, набережная, а я что‑то не вижу океанских просторов.
— Город стоит на берегу не океана, а реки Ла Плата, самой широкой в мире – аж 230 километров.
— А как же ты хотела меня на берег океана свозить?
— Для этого лучше съездить в курорт Мар дель Плата – там 17 километров песчаных пляжей и чистая вода. Только в сентябре несезон – холодно. А сейчас мы сворачиваем на проспект 9 июля – еще один мировой рекордсмен по ширине – 128 метров.
Поплутав по кварталам, остановились на краю парка у белого храма с пятью синими луковицами куполов, зажатого между жилыми домами.
— Это Свято–Троицкий Собор – первый русский храм в Аргентине. На его строительство Государь Николай Александрович пожаловал десять тысяч рублей. Здесь уникальный кузнецовский фарфоровый иконостас. Служат в нем примерно раз в месяц. А вообще в БА семь православных храмов, и еще несколько в пригородах и курортах.
Поклонившись престолу храма, вернулись в центральный район. По противоположной стороне проспекта пронеслись один за другим груженые песком «камазы».
— Буэнос–Айрес называют южноамериканским Парижем. Я смотрю тут такое же обилие дворцов, фонтанов, парков. А вон те небоскребы, как в Нью–Йорке. А вон те дома – будто из Мадрида. Давай, пообедаем где‑нибудь?
— Скажи Михалычу, что тебе нужен знаменитый ресторан Ла Кабрэра.
— А сама?
— Ну, ты же мужчина! Меня тут давно не принимают во внимание. Как говорила бабушка, наше бабье дело – телячье.
— Сурово!.. Так чем знаменита эта точка общепита?
— В основном, своими стейками. Здесь подают самое нежное и сочное мясо в мире – эль асадо, называется. Только подождать придется, но это того стоит.
Под чутким руководством Маши я заказал асадо, суп чорба и пирожки эмпанадес, и мы погрузились в ожидание. Я как охотничья собака вдыхал душистые кухонные ароматы и стремительно набирал аппетит. В кармане обнаружил книжечку аргентинского классика Борхеса «Расследование» и прочел вслух:
«А буэнос–айресские площади – благородные купели свежести, патрицианские собрания деревьев, подмостки любовных свиданий – это единственная заводь, где улицы на минуту отходят от навязчивой геометрии, разрывают сплошную линию домов и, как толпа после бунта, кидаются врассыпную.
Если буэнос–айресские дома – это робкое самоутверждение, то площади – дворянское достоинство, ненадолго дарованное тому, кого оно осеняет.
Буэнос–айресские дома с красной плиткой или цинком крыш, с этими сиротами внезапных башенок либо лихих козырьков над входом, похожи на прирученных птиц, которым подрезали крылья. Улицы Буэнос–Айреса, которые уводит в глубину проходящая шарманка, жалкое излияние души. Улицы с тонким и сладким привкусом воспоминаний, улицы, где бродит память о будущем по имени надежда, неразлучные, неизгладимые улицы моей любви. Улицы, которые без лишних слов ладят с нашей высокой печатью – здесь родиться. Улицы и дома моего города, да не оставит меня и впредь их широта и сердечность».
— Неплохо? – спросил я с поддевкой, зная невысокое мнение Маши о Борхесе.
— Гениально! Так можно написать только о любимом городе. Поэзия, почти белый стих…
После сытного обеда мы прошлись по мощеной улице и на крохотной площади увидели, как несколько пар танцуют под магнитофон аргентинское танго.
— А не тряхнуть ли нам стариной, подруга? Помнится, мы с тобой на школьном вечере танцевали танго.
— Ну что ты, Арсюш, – потупилась она, – ты только посмотри, как страстно они танцуют. Это не танец, а сплошная эротика. Кстати, раньше танцевали танго только в борделях. Пойдем в машину.
— Как скажешь, сеньора.
— Ну что, Арсюш, поедем смотреть ночной БА?
— Нет, достаточно, Маш. Я всё это много раз уже видел: дома, улицы, дворцы, пальмы, цветы… Люди как люди, ничем от наших не отличаются, только говорят по–испански. Мужики так же как у нас во дворе собираются в кучки обсудить политику, футбол, вкусный обед с мясом. Женщины кокетничают, как всюду. Ничего нового. Что еще? Горы – видел Кавказ, пампасы – что наши степи, животных можно и в зоопарке рассмотреть. Океан? Хватит с меня и нашего Черного моря. Так что, милая сестрица, пора обратно домой.
— Почему‑то я так и подумала, что ты долго здесь не выдержишь.
— Может и остался бы подольше, но не после моего паломничества. Привык, знаешь ли, к одиночеству, тишине и уединенной молитве. Остальное мне ни к чему. Так что, как сказала местная звезда Эвита Перрон: «Не плачь по мне, Аргентина!»
— Прощай, мой дорогой Ной! Я тебя люблю… – сказала Маша и вышла из автомобиля.
На следующий день Виктор отвез меня в аэропорт имени министра Пистарини. Чуть позже в зону таможенного досмотра доставили мальчика. Он оказался именно таким, как я себе представлял: тихий, грустный, молчаливый, с большими изучающими тебя глазами. Мы обнялись:
— Здравствуй, мой мальчик. Вот ты какой.
— Здравствуй, Дарси.
— Прочему Дарси, я ведь Арсений?
— У нас был садовник Дарси, он меня любил.
Виктор сдержанно обнял сына и передал его крохотную ручку мне: он твой. Я растерянно крутил головой в поиске Маши.
— Тебя что‑то беспокоит, Арсений? – спросил Виктор полушепотом.
— А разве Маша не придет меня проводить? – спросил я, недоуменно.
— Маша?.. Что с тобой, Арс? – Виктор смотрел на меня как на больного. – Маша умерла родами четыре года назад…
Прекрасное далёко
От чистого истока
В Прекрасное Далёко,
В Прекрасное Далёко
Я начинаю путь
(«Прекрасное далеко», сл. Ю. Энтина)
— Дарси, скажи, пожалуйста, – тихо произнес мальчик, – это я убил маму?
Мы долго сидели в накопителе аэропорта. За окнами лил дождь. Я молча пытался понять, что произошло. Мальчик рассматривал людей, интерьер, струи воды по стеклам витражей и так же молчал. Потом вдруг внезапно прояснилось, вышло красное солнце и затопило ярко–оранжевым светом все вокруг. Мы сели в самолет, он поднялся над мутной водой Ла Плата, развернулся над океаном, и в иллюминаторе мы с Павликом долго еще наблюдали роскошный закат солнца в алых, абрикосовых, оранжевых переливах. И вдруг прозвучали эти слова, первые со времени прощания с Виктором:
— Дарси, скажи, пожалуйста, это я убил маму?
— Нет, ну что ты, – прогудел я. – А почему ты об этом спрашиваешь?
— Но ведь мама умерла, когда меня рождала.
— О, Господи, Павлик, дорогой мой мальчик! Ну, что за фантазии! Маму твою Бог забрал к Себе.
— Почему? Мне не положено мамы? Я плохой?
— Нет, и ты не плохой, и мамы далеко не всем детям положены. Просто пришло время, Господь посчитал, что Маша готова идти к Нему на Суд и взял к Себе. И не наше дело об этом роптать. Просто надо это принять со смирением.
Павлик выскользнул из ремней, сполз с кресла, вскарабкался ко мне на колени и порывисто обнял за шею. Я почувствовал, как часто–часто бьется его сердечко, погладил рукой горячий выпуклый затылок, он вздохнул и успокоился. Отстранился, внимательно посмотрел на меня, вытер слезы и спросил:
— Арсений, – впервые он обратился ко мне по имени. – Ты ее тоже любишь?
— Да, мой мальчик, я люблю Машу. Она всегда со мной. – Я показал пальцем на левую часть груди: – Вот тут, в сердце.
— Ты тоже плачешь о ней?
— Нет… да…. Но это нехорошо. Не по–мужски. Это человеческая слабость.
— А мама к тебе приходит?
— Несколько раз она прилетала ко мне, и мы с ней говорили.
— Ко мне тоже…
— И как она к тебе приходит?
— Просто так… – пожал он плечами. – Как папа, или Михалыч, или Дарси. Она берет меня за руку, и мы гуляем по саду или по парку. Иногда садится рядом со мной в машину или вертолет и улыбается мне.
