Герман Вук - Внутри, вовне
Но у кузена Гарольда много черт, унаследованных от тети Сони. Он никогда не держал на меня зла за то, что я блистал за его счет на его же «бар-мицве». Может быть, своим неуместным поведением я отвратил одну лишнюю душу от народа Израиля, но, я думаю, Гарольд все равно пошел бы тем путем, на который он уже вступил, когда вместо молитвы бормотал свою присловие «Раз картошка, два картошка». Гарольд был и остался прирожденным скептиком, если не считать того, что для него каждое слово Зигмунда Фрейда — это прямо-таки слова Бога, сказанные на горе Синай. Но каждому из нас нужны какие-нибудь заповеди.
Глава 30
История с газетой
Наутро после «бар-мицвы» я вместе с папой снова пошел в синагогу. Какой контраст! Там было мрачно, тихо, почти пусто; в глубине Моррис Эльфенбейн и несколько стариков надевали талесы и тфилин. У меня теперь были новые собственные тфилин, и мар Вайль научил меня их накладывать. До «бар-мицвы» мне было еще не положено произносить в молитве имя Божье, а теперь, укрепляя у себя на лбу черные кожаные коробочки, я гордо произносил молитвы, и папа глядел на меня сияющими глазами. Это-то, конечно, было хорошо, но в остальном — как все тут жалко выглядело! Без меня они, в сущности, не смогли бы даже составить «миньян» — то есть необходимый для молитвы кворум из десяти мужчин.
Мы, американские евреи, ведем себя как-то странно. Большинство из нас воспринимает праздник «бар-мицвы» как нечто вроде освобождения от религиозных обязанностей до тех пор, как придет пора жениться или помирать, тогда как на самом деле как раз с этого дня нам положено начать относиться к религии серьезно. Именно так воспринимал «бар-мицву» мой отец. Неделю за неделей каждое утро я ходил вместе с ним в Минскую синагогу, и для того чтобы мне поспеть туда до школы, а папе до работы, нам приходилось просыпаться ни свет ни заря. После молитвы мы садились в машину, и папа выбрасывал меня около станции метро, откуда я добирался до школы, а сам он ехал на строительную площадку, где возводили новую прачечную, и проводил день в хлопотах и заботах, которые его преждевременно старили. Нас обоих это порядком изматывало, и в конце концов я стал всего-навсего наскоро протараторивать свои утренние молитвы дома — в сокращенном виде, что мои сыновья непочтительно называют «разом густо — разом пусто». Насколько мне известно, они по сей день делают то же самое. Впрочем, я их об этом не спрашиваю.
Эта глава посвящена истории с газетой «Бронкс хоум ньюс»; но, уж коль скоро я так далеко растекся мыслию по древу, позвольте мне добавить еще одну вещь. Контраст между битком набитой синагогой в субботний вечер на моей «бар-мицве» и жалкой, унылой службой в воскресное утро, как я это сейчас, задним числом, понимаю, был для меня серьезным жизненным уроком, который, впрочем, я, вероятно, не усвоил бы, не удосужься папа мне на это указать. Устроить пышную «бар-мицву» может кто угодно, если у него есть на это деньги и если мальчик способен и готов вызубрить все, что ему положено сказать и сделать. Опора нашей религии — да, наверное, и любой религии в нынешнее шалое время — это кучка закоренелых упрямцев, которые день за днем, невзирая ни на что, собираются в пустом доме молитвы, — по привычке, по инерции, от нечего делать, из суеверия, из сентиментальной привязанности, в подражание родителям или, может быть, из искреннего благочестия — кто знает, почему? Мой отец помог мне понять эту суровую истину, и она осталась при мне, так что я и сейчас нередко заставляю себя в будние дни ходить в синагогу, особенно когда на дворе дождь или снег и шансы собрать «миньян» выглядят более чем сомнительными.
* * *
Когда в то первое воскресенье мы с папой вернулись из синагоги домой, моя сестра Ли, сидевшая в купальном халате на кухне за чашкой кофе, ворчливо рассказала нам, что в «Бронкс хоум ньюс», оказывается, напечатана большая статья о моей «бар-мицве», и мама с газетой отправилась к тете Соне. Папа позвонил туда по телефону. Я услышал в трубке восторженный мамин голос, объявивший, что, по мнению и тети Сони и дяди Хаймана, статья совершенно замечательная и как раз сейчас ее читает Гарольд, который катается от хохота.
— А над чем это он хохочет? — спросил папа. — Что, там про нас написано что-нибудь смешное?
— Нет, нет! — послышался мамин ответ. — Просто он очень рад за Дэвида. Я сейчас бегу домой.
Папа повесил трубку и спросил Ли, есть ли в статье что-нибудь комичное.
— Комичное? По мне, так это скорее трагично, — ответила Ли, все еще переживавшая, что из-за кишки она накануне не смогла пойти в синагогу.
— Почему? — спросил папа, наморщив лоб. — Что в этой статье плохого?
Прихлебнув большой глоток кофе, Ли нехотя ответила:
— То, что там полно ошибок. Мне стало нехорошо.
— Каких ошибок? — грозно вопросил папа.
Но Ли, если на нее слишком давить, способна от уклончивого увиливания быстро перейти к яростной обороне, наподобие леопарда, загнанного на дерево, и в такие минуты она не боится никого — ни отца, ни брата, ни мужа, ни Бога, ни дьявола. К ней просто нужно не приставать и дать ей время слезть с дерева.
Так что она накинулась на папу:
— Я что, обязана была наизусть запомнить эту чертову статью? Да меня там даже и не было, на этой чертовой «бар-мицве», ты же знаешь, папа. Я помню только, что они даже эту чертову «кишку» не могли написать правильно. Хотя мне на это, в общем-то, наплевать с высокой колокольни!
Она выстрелила прямо в папу тремя «чертями» подряд. Но папа поморгал и сделал вид, что не заметил.
— Что? Они упомянули про кишку? — спросил я в ужасе.
— УПОМЯНУЛИ? Да они только про нее и пишут! — огрызнулась Ли и с треском поставила чашку на стол. — Можно подумать, что «бар-мицва» была не у тебя, а у кишки! Оставь меня в покое!
И, запахнув купальный халат на своей сексапильной молодой фигуре, она пулей выскочила из комнаты.
Я вышел из квартиры и помчался к ближайшему газетному киоску. Но «Бронкс хоум ньюс» была уже распродана. Когда я вернулся домой, мама с папой вместе читали газету.
— Где же ты был, Дэвид? — нежно спросила мама. — Неужели ты не хочешь прочесть про себя?
— Как там насчет ошибок? — спросил я папу.
Он посмотрел на меня добрым взглядом.
— Это очень мило написано, Исроэлке, так что ты не волнуйся, — сказал он. — Да и кто вообще обращает внимание на то, что пишут в газетах?
Он протянул мне газету и вышел. Я разложил ее на столе. Рассказ о моей «бар-мицве» занимал целых три колонки, в разделе местной общественной жизни, украшенном фотографиями брошенных невест и помолвленных девушек. Была там и моя фотография — одно только лицо крупным планом: я выглядел толще, чем на самом деле, и косил глазами куда-то вбок; это была деталь, взятая из общего снимка, сделанного в летнем лагере, и увеличенная. Подпись под фотографией гласила:
«ИСААК ГУДКИНД СТАНОВИТСЯ БАРОМ МИЦВОЙ. МАЛЕНЬКИЙ ВУНДЕРКИНД ЗАВОЕВАЛ ПЯТЬ ЗОЛОТЫХ МЕДАЛЕЙ».
Никогда не забуду того ужаса, в который меня поверг этот заголовок. Все остальное я помню смутно: у меня на этот счет полная амнезия. А жаль: эта была жемчужина журналистского искусства. С возрастом я стал большим докой по части того, что вытворяют репортеры, в том числе, когда они пишут о судебных процессах по обвинению в распространении порнографии, и я научился не обращать внимания на газетные репортажи. Но в тот день я впервые столкнулся с тем, что делает из человека печатное слово, и это таки был удар в солнечное сплетение. Мама и репортер, словно сговорившись, не оставили от меня камня на камне. Когда я, абзац за абзацем, читал статью, у меня было такое ощущение, будто мне вспарывают живот заржавленной ножовкой.
Прежде всего, на протяжении всей статьи, я был Исаак; лишь один раз я был назван Исаак Дэвид. В первом абзаце я был назван выдающимся гением из Таунсенда Гарриса — школы для особо одаренных детей, — где меня уже удостоили пяти золотых медалей: за успехи в английском языке и литературе, за актерские способности, за достижения в журналистике, за идеальное физическое развитие и за победы в боксе. Сквозь мою амнезию всплывает все-таки в памяти одна фраза: «Молодой Исаак будет петь в течение всей службы, и ему будут подпевать кантор Левинсон и хор из двенадцати человек». Упоминался в статье и Белостокский магид, который был превращен, кажется, в Белохвостого магната или что-то в этом роде.
Уверяю вас, это был-таки репортаж! Молодой Исаак был в нем потомком древнего рода знаменитых раввинов по женской линии, а его отец был большим воротилой прачечного дела в Бронксе, а также старостой Мюнстерской синагоги, для которой молодой Исаак некогда заложил краеугольный камень, а также председателем родительского комитета еврейской школы и бронксовской секции Всемирной сионистской организации, и так далее, и тому подобное. Насчет кишки Ли, правда, несколько преувеличила, но в конце репортажа — в последнем абзаце — сообщалось-таки, что мать Исаака приготовила по этому торжественному случаю традиционное религиозное блюдо под названием «пушка» — в сорок футов длиной; это была, уверяла газета, самая большая «пушка», когда-либо приготовленная в Бронксе. И в качестве последнего взрыва творческой точности репортер сообщал, что рецепт этой «пушки» дал маме Белохвостый магнат.
