Герман Вук - Внутри, вовне
— О, я просто ответила на его вопросы, — сказала она, уже по уши занятая кухонными хлопотами: в тот момент она ставила в печь большой горшок с фаршированной «кишке».
Эта «кишке» была для мамы вторым — после газетного сообщения — способом перещеголять тетю Соню. О Гарольдовой «бар-мицве», разумеется, в газете не писали, и что бы там ни подавали на банкете в «Шато-де-Люкс», разве можно это сравнить с настоящей еврейской «кишке»? Разумеется, весь мир знает, что блюдо под названием «кишке» — это коровья кишка, нафаршированная говядиной, приправленная луком и изжаренная в печи. Для такого случая, как моя «бар-мицва», мама взяла целую кишку — небось в несколько ярдов длиной — и нафаршировала ее всю, вместо того чтобы нарезать ее на короткие кусочки и фаршировать их отдельно, как она иногда делала на шабес. Кажется, именно такую кишку — целиком, во всем ее великолепии — в старом галуте было принято готовить на большие торжества. Помимо мамы и моей сестры Ли, над этой кишкой, насколько я знаю, хлопотали также «Бобэ» и тетя Ривка. Ли, которой тогда уже стукнуло семнадцать и которая день ото дня становилась красивее, из-за кишки вынуждена была остаться дома, вместо того чтобы пойти в синагогу, где вокруг нее всегда увивались ухажеры; ей было поручено разместить кишку как надо, чтобы гости, сев за столы, не оказались бы опутаны кишкой или отгорожены ею от напитков. Ли до сих пор не может забыть, что из-за этой проклятой кишки она одна из всей «мишпухи» не могла пойти в синагогу послушать, как я читаю из Исайи и произношу речь.
Столы были накрыты в пустовавшей квартире, этажом выше нашей: на них красовались разнообразные аппетитные блюда, прохладительные напитки и бутылки с бабушкиной настойкой; но гвоздем программы была, конечно, кишка. Она извивалась по всей квартире, как пожарный шланг: воистину, такой кишки белый свет еще не видывал. Все ее превозносили, как могли. Мне была предоставлена честь первым отрезать от нее для себя кусок, и когда я это делал, кишка стала судорожно извиваться, выпуская сок, под громкие крики восхищения всех гостей. Кишка была съедена до последнего дюйма, и потом на Лонгфелло-авеню целую неделю только и разговоров было, что о ней. Так что мамин труд явно не пропал даром.
А какая торжественная церемония состоялась в синагоге! Мама превзошла сама себя. Бедная тетя Соня, бедный кузен Гарольд! Им такое и не снилось. Когда я говорю «мама», я, конечно, имею в виду и папу. Он грандиозную сказку сделал былью и сам, видимо, упивался этим не меньше меня.
Начать с того, что мама сумела заполучить кантора Левинсона и его хор. Как я могу объяснить, что означало для жителей Бронкса иметь на «бар-мицве» самого Левинсона — великого кантора из старого галута, напевшего в Америке множество популярных пластинок и пользовавшегося таким успехом, что ни одна синагога не могла себе позволить нанять его на целый год? И вот сам Левинсон собственной персоной поет в скромном подвале Минской синагоги, в своей внушительного вида сиреневой канторской шапке с помпоном, в своем просторном «талесе» с расшитым золотыми блестками воротом, со своим хором из двенадцати человек, облаченных в лиловые мантии. Зрелище было просто потрясающее. Но это было еще не все. Маме удалось заполучить и широко известного проповедника — Белостокского магида. И представьте себе, все эти суперзвезды обошлись дешевле, чем банкет в «Шато-де-Люкс», — включая американские и еврейские флажки, воткнутые в грейпфруты, — и, конечно, не шли ни в какое сравнение с банкетом.
Особенно милое впечатление производили флажки. В еврейской школе у мар Вайля было около сорока детей, а папа был главой школьного комитета, так что привести этих сорок учеников в синагогу в качестве статистов не составило никакого труда. Перед началом церемонии все сорок учеников расселись на первых двух рядах, мальчики и девочки отдельно, держа в руках флажки. Я сидел на возвышении у восточной стены между папой и Белостокским магидом. Синагога была набита битком, словно в Йом-Кипур, потому что вывешенное снаружи громадных размеров объявление сообщало на идише и по-английски, что на «бар-мицве» Израиля-Дэвида Гудкинда будет петь кантор Левинсон и произносить проповедь Белостокский магид. Мама позаботилась обо всех деталях, и она хотела быть уверена, что зал будет полон.
Итак, торжественный момент наступил. Кантор Левинсон, невысокий, весьма подвижный человек, приподнялся на кончиках пальцев, помпон на его шляпе заколыхался, и он возгласил традиционный призыв к Торе:
— Встань, Исроэл-Довид бен Элиягу, юноша «бар-мицва», для заключительного чтения! Силен будь!
Хор в лиловых мантиях гармонично подхватил:
— Силен будь!
В этот момент все мальчики и девочки из еврейской школы поднялись со своих мест, образовав две шеренги вдоль прохода от восточной стены до кафедры, возвышавшейся в центре синагоги, и скрестили тридцать флагов — американских и еврейских, — образовав нечто вроде триумфальной арки; и под этой аркой Израиль-Дэвид Гудкинд, в новом, лиловом костюме от Майклса, прошествовал к Торе, дабы сыграть свою роль. Эффект от этого полога из скрещенных флагов был ошеломляющий. Кузен Гарольд, сидевший в первом ряду, может быть, отказался от веры отцов именно там и тогда — отныне и во веки веков.
Я прочел положенный отрывок из Исайи. Я говорил по-английски. Я говорил на иврите. Мар Вайль хорошо меня подготовил: тексты были трудные, но я справился. Затем настала очередь Белостокского магида: он произнес свою проповедь на звучном, остроумном идише, полном метафор, притч, парафраз цитат из Торы и талмудических хитросплетений, и закончил тем, что преподнес мне Тору. Представление завершил кантор Левинсон со своим хором: они восхитительно пропели молитвы, после чего сотни две гостей прошествовали по Лонгфелло-авеню, дабы насладиться кишкой, выпить, попеть и потанцевать.
В общем, «бар-мицва» вызвала полнейший фурор. Я изрядно опьянел от похвал и от бабушкиной настойки: и того и другого я вкусил в избытке, они ударили мне в голову и заставили подкашиваться мои ноги, но я был героем дня и не мог сделать ничего неположенного. Насколько я помню, в какой-то момент я вроде бы танцевал джигу на столе между кольцами кишки, а гости подпевали и хлопали в ладоши; но я надеюсь, что на самом деле ничего подобного не было и все это — обман памяти.
* * *
Позвольте мне перенестись на две недели вперед, дабы покончить с историей кузена Гарольда, прежде чем перейти к катастрофе с «Аристой».
Торжественная церемония по случаю Гарольдовой «бар-мицвы» тоже состоялась в подвальной Минской синагоге. Он благополучно протараторил свой текст из Исайи, но сердце у него к этому не лежало. Хвати у него смелости, он охотно пропел бы вместо этого «Раз картошка, два картошка». Он без всякой торжественности взобрался на кафедру, когда Моррис Эльфенбейн выкликнул его имя, и провыл свою молитву как робот, у которого садятся батареи. Он также произнес свою речь, которую написал для него дядя Хайман: это была хорошая речь, но прочел он ее без блеска, и, пока он ее читал, в полупустой синагоге слышалось неумолкающее жужжание: это гости переговаривались друг с другом. Однако когда я подошел к кафедре, все умолкли.
Да, да, именно так, это был сам Минскер-Годол. Браво, бис! Поскольку никакой важный магид не был приглашен на «бар-мицву», дабы торжественно вручить Гарольду Тору, мама убедила тетю Соню, что будет неплохо, если это сделает Дэви. Тетя Соня — женщина, в сущности, добрая и простодушная — клюнула на приманку: ее так тешила мысль, что хоть раз Дэви, сын Сары-Гиты, будет играть вторую скрипку после Гарольда, что она согласилась и даже попросила меня представить Гарольда гостям на банкете в «Шато-де-Люкс».
Может быть, черт, унаследованных от Зеленой кузины, у меня гораздо больше, чем я готов признать. Я экспромтом прочел с кафедры речь, вручил Гарольду Тору, а затем таким же образом прочел вторую уже на банкете, чем обошел Гарольда по всем статьям. Не знаю, для чего я в этом публично исповедуюсь, но вам не вредно это узнать. Не забудьте, что до этого Гарольд мне все печенки проел, хвастаясь предстоящим банкетом в «Шато-де-Люкс». С его стороны было довольно неосторожно бросать мне вызов на моем поле. Здесь, в Бронксе, во всем, что касалось иврита и синагогальных дел, я был кум королю и сват министру — хотя там, в манхэттенской школе имени Таунсенда Гарриса, я был всего-навсего мальчиком в лиловом костюме, который спал и видел, как бы ему попасть в «Аристу»
Но у кузена Гарольда много черт, унаследованных от тети Сони. Он никогда не держал на меня зла за то, что я блистал за его счет на его же «бар-мицве». Может быть, своим неуместным поведением я отвратил одну лишнюю душу от народа Израиля, но, я думаю, Гарольд все равно пошел бы тем путем, на который он уже вступил, когда вместо молитвы бормотал свою присловие «Раз картошка, два картошка». Гарольд был и остался прирожденным скептиком, если не считать того, что для него каждое слово Зигмунда Фрейда — это прямо-таки слова Бога, сказанные на горе Синай. Но каждому из нас нужны какие-нибудь заповеди.
