Лина Данэм - Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она «научилась»
Мне еще нет тридцати, и страх смерти, по большому счету вполне обоснованный, в то же время иррационален. Большинству людей удается разменять четвертый десяток. И пятый тоже. Многие живут так долго, что уже самим неинтересно. Поэтому каждый раз, когда я думаю о смерти, когда, лежа в кровати, воображаю свое разложение — как моя кожа стягивается, волосы слипаются в ком, из чрева прорастает дерево, — это попытка увернуться от действительности, перенестись туда, где нет неясностей сегодняшнего дня.
Если я проживу достаточно долго и мне будет дано перечитать эти строки в старости, наверное, я ужаснусь своему нахальству. Неужели я думала, что имею хотя бы малейшее представление о смысле смерти: чтó она проясняет, каково жить, сознавая ее приближение. Пока самым большим ущербом твоему здоровью была кишечная инфекция из-за кофе, что ты можешь знать о конце жизни? Пока ты не потеряла отца или мать, любимого человека или лучшего друга, есть ли у тебя хотя бы смутное представление о том, что это значит?
Как любит говорить мой отец, который отлично выглядит в свои шестьдесят четыре года: «Это, Лина, хрен представишь». Великое событие видится ему очень далеким (отчасти благодаря робототехнике, он в нее верит). «Не дрейфить, — говорит он. — Все это дико любопытно». Готова признать: я ничего не знаю. И тем не менее питаю надежду, что я будущая испытаю гордость за себя нынешнюю, за попытку постичь непостижимое и внушить вам, что все мы перед ним едины.
* * *Сестра Буси еще жива[85]. Доуд сто лет, но энергии у нее как в восемьдесят с хвостиком. На многие действия она уже не способна, однако по-прежнему вяжет, вырезает по дереву и играет на органе. В ее характере есть специфическая для янки черта — принимать вещи такими, какие они есть. Для Доуд что раковая опухоль, что торговый центр по соседству — одинаково неудобно и некстати, но ничего не попишешь. Она никогда не слушала Дипака Чопру[86], не кидалась пить миндальное молоко, не медитировала. И все же она здесь, сидит в кресле у окна, в доме, где появилась на свет, пережила мужа, братьев и сестер, племянников и друзей.
Мы с отцом навещаем ее примерно раз в год. Я интересуюсь ее мнением о последних событиях («Кажется, Обама неплохой мальчик и к тому же красивый») и историей ее дома («Один туалет и пятеро детей, обхохочешься»). Она употребляет выражение «пес его знает!» там, где в XXI веке говорят «ну как бы». Мой отец в компании женщины с такой же сухой и отрывистой речью и такой же шапкой седых волос, как у его родительницы, по-детски замыкается в себе. Он ходит, едва подымая ноги, как на могиле матери или в суде автоинспекции, от его радикализма не остается и следа.
Семнадцать лет назад, уже будучи изрядно старой, Доуд написала воспоминания. Она фиксировала жизнь своего городка в первой половине ХХ века: первую машину, первый телевизор, первый развод. Школу, в которой был один класс на всех, своего одинокого чернокожего друга и тот случай, когда ее брат забрался по лестнице в маске черта, заглянул к ней в окно и она с перепугу описалась. Все это она заносила в скрижали не для славы, а для потомков. Ее экономная, практичная проза создавалась исключительно как источник информации и доказательство того, что Доуд жила и еще живет в этом мире. Она гордилась тем, что в свои годы может без посторонней помощи одеться в клетчатую рубаху, легкие башмаки без задника и светлый джинсовый комбинезон.
При нашей последней встрече она вручила нам охапку шарфов собственной вязки, коротковатых и неровных, с вылезающими петлями. Когда мы уезжали, она сказала, что надо было побыть подольше, и мы пообещали вернуться и взять с собой мою сестру. Я обняла Доуд на прощание, и мои руки до сих пор помнят ее сгорбленную спину, каждый выступающий позвонок.
Обратная дорога была «гаже некуда», как выразился отец. Мы еле-еле ползли по шоссе, он расслабил руки на руле и погрузился в размышления.
— Надо бы ездить к Доуд почаще. Она же не в маразме и понимает, что мы сидим у нее только сорок пять минут.
Я решила опробовать на нем свою новую мысль, хотя она была еще под вопросом:
— Вообще-то я больше не боюсь умереть. Во мне что-то изменилось.
— Твое отношение к смерти наверняка будет развиваться. Ты становишься старше, люди вокруг умирают, твое тело меняется. Но я надеюсь, ты всегда будешь относиться к ней так, как сейчас.
Я знала, что отец любит поговорить о смерти и воодушевляется моментально.
— Понимаешь, смерть просто не может быть чем-то дурным, — сказал он. — Потому что она есть во всем.
Мы поговорили о просветленных: что значит пройти стадию обычного человека?
— Я хотела бы просветлиться, но это так скучно звучит, — сказала я. — Мне так много всего нравится на земле — сплетни, мебель, еда, интернет.
А потом я произнесла такие слова, от которых Будда, наверное, перевернулся бы в гробу:
— Думаю, что могла бы просветлиться, но пока не настроена. Вот чего я хочу, так это разобраться в смерти.
Во влажной темноте мы поднялись на вершину холма и увидели перед собой неподвижную вереницу машин и красные огни, насколько хватало взгляда. До дома было еще несколько часов езды.
— Охренеть, — сказал отец. — Полный бред. Такое вообще бывает?
Мои 10 пунктиков по части здоровья
1. Все мы боимся рака. Насколько я понимаю, это угроза, которая таится в нашем теле постоянно, но только созревши становится проблемой. Она селится где угодно, от печени до соблазнительной родинки на бедре, может убить вас, а может усадить за мемуары. Я боюсь ее не настолько, чтобы проделывать 10-километровые прогулки, но боюсь порядком.
2. Я много думаю о синдроме хронической усталости. Его симптомы ужасны: все равно что без конца болеть гриппом, который изматывает человека и делает непосильным бременем для семьи и друзей, пока он не превратится в воспоминание. (Уверена, мое определение оценят и светила медицины, и сами страждущие.) Хуже того, иные врачи полагают, что это вопрос душевного здоровья, и на самом деле больные страдают от психотической депрессии. Другие же подозревают проявление мононуклеоза, которым я однажды болела так тяжело, что от усталости даже перестала вытирать слезы. Много раз в течение дня я спрашивала себя, а не поспать ли мне прямо сейчас, и отвечала твердым «да».
3. Я постоянно думаю о том, что, если разнообразить рацион, чаще есть овощи и реже тосты с маслом и солью, во мне произойдет такой безумный взрыв энергии, что даже трудно представить. И если я захочу изменить свою жизнь и выберу верное направление, то стану лучше, сильнее и продуктивнее. Свидетельства моей продуктивности у меня перед глазами, но люди, которые мне об этом твердят, не догадываются, как мне иногда бывает трудно шевельнуть хотя бы пальцем. Сюда примешивается еще один страх: похудев на десять килограммов, я пойму, что всю жизнь ходила с мешком жира, а теперь могу делать «колесо» и прочие трюки. Правда, один гомеопат мне сказал, что мы должны есть масло «для смазки синапсов» и в Голливуде столько разводов именно из-за того, что абсолютно все недостаточно промаслены.
