Лина Данэм - Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она «научилась»
Остаток лета я ощущала жаркий страх, глубоко затаившийся ужас, который заливал мертвенным светом все, что я делала. В каждой палочке фруктового льда, каждом фильме, каждом моем стихотворении отдавалось чувство неизбежной утраты — не кого-то из близких, а собственной жизни. Это может случиться завтра. А может — через восемьдесят лет после завтра. Но случится непременно со всеми, и я не исключение.
Так чего же мы добиваемся?
Наконец настал день, когда я не выдержала. Папа сидел на кухне; я пришла туда, легла головой на стол и спросила:
— Как можно проживать день за днем, зная, что умрешь?
Он взглянул на меня, явно огорченный этим проявлением наследственной болезненности, поскольку в детстве был таким же: ни дня без мыслей о предстоящем упокоении. Со вздохом откинувшись на спинку стула, он ответил, не в силах наколдовать что-нибудь утешительное:
— Просто живешь и все.
Отец иногда ударяется в экзистенциализм. «Одиноким рождаешься и одиноким умираешь» — его любимая фраза, мне особенно ненавистная. И еще: «Возможно, реальность — чип, вживленный каждому в мозг». Однажды, неотрывно глядя на пейзаж перед собой, он спросил: «Откуда мы знаем, что все это и правда здесь?»
Видимо, я это унаследовала. Я думала о Бусе, о ее долгой и сложной жизни и о том, что от нее осталось: куча просроченных консервов на помойке и старомодный свитер Pucci, который я уже заляпала томатным соусом. Потом я представила себе все, что хотела успеть за свою жизнь, и поняла: пора засучить рукава, срочно. Я больше никогда не смогу убить полдня, глотая один за другим выпуски шоу «Отбор» на MTV, если все заканчивается вот так.
* * *На самом деле я начала прокручивать в голове тему смерти еще раньше, на уровне подсознания. Мое детство прошло в Сохо конца 1980-х и начала 1990-х годов, поэтому я прекрасно знала о СПИДе и его жертвах среди богемы и интеллигенции. На каждой вечеринке заходил разговор о болезни или смерти, обсуждалось, кто займется творческим наследием, имуществом и счетами за лечение. Среди друзей моих родителей заболевали многие, и я научилась узнавать страдальцев по внешнему виду: впалые щеки, странные пятна на лице, повисший на худых плечах свитер. Это значило, что скоро человек превратится в памятный знак, имя на призе для студентов, отдаленное воспоминание.
Когда я родилась, начал умирать лучший друг моей мамы Джимми, смуглолицый гей и культовый фотограф. Одно из моих самых ранних воспоминаний: бледный, немощный человек, полулежащий на кушетке возле окна у нас дома; слабым голосом он ведет шутливый разговор с мамой о семье, моде, о разных слухах. У него были талант, харизма и мрачноватый юмор. Мама помогала ему привести в порядок дела, нашла друзей, которые его давно не видели, чтобы они могли попрощаться. Когда в Нью-Йорк приехала мать Джимми, побыть с сыном в последние дни, мама ездила с ней по городу. Мне до сих пор очень стыдно за то, что я накричала на Джимми, потому что он съел припрятанный мною банан, и это было всего за несколько недель до его смерти.
На каникулах перед третьим курсом колледжа я убедила себя в том, что тоже умру от СПИДа, после того как опрометчиво согласилась заняться сексом с одним миниатюрным поэтом-математиком. По окончании процесса он снял презерватив, положил его под подушку и аккуратно вытер член о собственные занавески.
— Открыть тебе секрет? — спросил он, вернувшись в постель.
— Выкладывай!
— В общем, на прошлой неделе я гулял поздно вечером и случайно зашел в гей-бар, познакомился там с одним филиппинцем и пригласил его к себе, он трахнул меня в зад, презерватив порвался, а потом этот тип украл мой кошелек.
— Очень печально, сочувствую тебе, — сказала я после паузы.
* * *В Нью-Йорке было 38 градусов. В такую жару слипаются ляжки и взлетает число убийств. Я провела остаток лета в собственноручно созданном аду: воображала себе, что стала жертвой вируса и ничего не успела, не родила детей, и мама проливает слезы, потеряв из-за СПИДа очередного любимого человека. О вирусе я прочитала достаточно и знала, что заражение может несколько месяцев не проявляться при обследовании, поэтому сидела, ждала и задавала себе вопросы: хватит ли мне сил стать активистом? каково это — представлять больных СПИДом в развитом мире? или лучше спрятаться от всех и дожидаться смерти? Я попросила удалить мне зубы мудрости, чтобы провести несколько часов без сознания. Зная, что скоро все изменится, я старалась наслаждаться каждой ложечкой десерта, каждой секундой смеха, разделенного с сестрой. Я переспала с программистом и гадала, заразился ли он от меня. К концу лета я уже официально «жила со СПИДом».
Внимание, спойлер: я не заболела.
Как ни хотелось мне верить, что Вселенная карает сношение с малюткой-бисексуалом, вирус я не подцепила. Но леденящий душу призрак моей смерти отнимал столько сил, что я решилась на стоматологическую операцию.
* * *— Я не возражаю против самой идеи умирания, — говорит моя подруга Элизабет, — меня угнетает логистика этого процесса.
Если мы реинкарнируемся, как обещает моя мама, то как долго нам приходится висеть в ожидании, прежде чем вселиться в нового младенца? А очередь длинная? Как бесконечный ряд японок перед новым магазином Topshop? А что если у нового младенца будут мерзкие родители? По буддийской логике мы становимся частью величия Вселенной, одного огромного разума — слишком тесная сплоченность, на мой вкус. Совместный проект я даже во втором классе завалила. Как же я смогу делиться разумом с целым мирозданием? Если все это окажется правдой, для смерти я слишком упрямая одиночка, но в то же время боюсь быть одинокой. Куда же меня занесет?
* * *Мой друг Мэтт, прочитав раннюю версию настоящего сочинения, спросил:
— Почему ты так торопишься умереть?
Вопрос меня шокировал и даже слегка разозлил. Речь не обо мне! О несовершенстве миропорядка, которое видится мне исключительно ясно, ибо я не способна закрыть на него глаза, как делают некоторые простаки!
Я никогда не рассматривала вопрос под таким углом, а ведь Мэтт был прав. Ипохондрия, сильная реакция на любое упоминание о смерти и полная неспособность переключиться с этой темы в общем разговоре, потребность разъяснять всем и каждому, что смерти никому не избежать, потребность размышлять об этом — может быть, под видом страха скрывается инстинктивное сопротивление собственной юности? Юности со всеми сопутствующими ей рисками, унижениями, метаниями, пинками: успевай все, пока не поздно! Нет ли прямой связи между чувством надвигающейся смерти и желанием оставить какое-то наследие? Однажды я написала короткий сценарий (фильм так и не сняла): пышные похороны — мои собственные, я слушаю, что говорят обо мне близкие, а потом выскакиваю из гроба и кричу: «Сюрприз!»
