Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель
Полковник сидел в кресле, он был голым. Его локти опирались на подлокотники, а руки были соединены словно в молитве. Он смотрел на кровать. Эстебану не видна была кровать, поэтому он осторожно сделал еще один шаг, чтобы видеть родительскую комнату целиком. Москитная сетка над большой двухместной кроватью была поднята, как театральный занавес в дни репетиций. Казалось, что кровать покрыта марлевым балдахином. Тоже обнаженная, Андреа сидела в подушках, опираясь спиной на обтянутое атласом изголовье. Глаза ее были закрыты, ноги раздвинуты и вся поза выражала какую-то беспомощность. Ее локти лежали на бедрах, а кисти рук скрывались в темной ложбинке между бедрами.
Сначала Эстебан не понял, чем заняты руки его матери. Все это было похоже на фотографию, смысл которой не в том, что видно, а в том, чего не видно.
Некоторое время, он не смог бы точно определить какое, ничего больше не происходило, так что ему начало казаться, что и не произойдет. Только потом отец встал. Эстебан отвел глаза. Он никогда не видел своего отца голым, тем более так, как видел его сейчас. Спустя несколько секунд любопытство заставило его снова заглянуть в комнату.
Мать тоже встала с кровати и медленно подошла к отцу. Он раскинул руки, как распятый Христос. Она встала на колени. Свет фарфорового цветка едва освещал отцовские лоб и грудь и ниже — спину и ягодицы матери.
Жара и духота сделались невыносимыми.
Эстебан спрыгнул вниз, на пляж. Море было странно спокойным. Мальчик дошел до кромки воды и, когда вошел в нее, подумал, что уже, должно быть, за полночь.
ОКНО (2)
Возможно, то, что было рассказано выше, не вся правда. Следует уточнить, что Эстебан проснулся от ночного кошмара и не смог заснуть не ночью 20 сентября 1941 года, а на рассвете 21 сентября.
Ему приснилось, что он в зале, где был праздник. В просторном зале с длинными столами, покрытыми белыми, заляпанными скатертями, заставленными блюдами с остатками еды и пустыми бокалами, стаканами и бутылками. На полу валяются грязные салфетки, картонные тарелки с объедками торта, серпантин, конфетти и раздавленные карнавальные маски. В одном из углов — пианино с поднятой крышкой, гитары, трубы, тромбоны, прислоненные к стене. Во сне никого нет, только он и слепящий глаза голубой свет. Он хочет позвать, но не может. В зале нет, или он не видит, ни окон, ни дверей. Он просыпается в тот момент, когда в смятении начинает колотить по стенам.
Три его сестры спали, не подозревая о его ночном кошмаре.
Эстебан вылез из кровати, но не пошел на кухню пить воду, а когда собирался вылезти через окно, услышал разговор в комнате родителей. Он не пошел к двери в их комнату. Он прекрасно знал, что они ревностно охраняли свою личную жизнь и спали всегда с закрытой дверью. По козырьку крыши он подобрался к открытому в жаркую ночь окну.
Все, что было сказано об экстравагантной лампе в форме цветка с остроконечными листьями и ее приглушенном свете, и об отце, сидящем в кресле, и матери на кровати с поднятой на манер балдахина москитной сеткой, абсолютно верно. Как верно и то, что отец встал, и его нагота потрясла Эстебана, и что мать подошла к отцу и встала перед ним на колени.
Когда мальчик спрыгнул с крыши, добежал до берега и вошел в воду, он, как обычно, снял трусы. Только в этот раз он в бешенстве бросил их в море, словно пытаясь отделаться от чего-то опасного.
В ту ночь прикосновение воды к телу не принесло ему облегчения и покоя.
Он плавал и плавал, нырял и плыл у самого дна, темного от черных водорослей. Вопреки его настроению, тело обрадовалось движению. Но тут же мышцы свело от напряжения. Ноги нащупали на дне риф, Эстебан встал на него и долго стоял, омываемый водами.
ОКНО (3)
На самом деле кошмар был связан не с праздником, а с остатками праздника, с тем, что остается после веселья и разгула. Если и есть нечто мрачное в любом празднике, так это уверенность в том, что он закончится. Есть ли что-либо более грустное, например, чем освещенный зал, где до того был праздник? Что может вызвать большее ощущение одиночества, чем опрокинутые стулья, длинные столы с пустыми упавшими бутылками, грязные картонные тарелки с остатками еды, с отвратительными объедками? Можно ли представить что-то более невеселое, чем пол, усыпанный растоптанным серпантином и конфетти, или порванные карнавальные маски, вызывавшие столько смеха и шуток? Или одинокая, прислоненная к стене труба? Старое пианино без стула, с открытой крышкой и неподвижными клавишами, похожими на притворную улыбку?
Эстебан откинул москитную сетку. Как будто, поднимая марлю, он мог отогнать остатки кошмара. Он заметил, что его сестра Серена не спит.
Всегда, когда Эстебан просыпался на рассвете, Серена уже не спала и словно сторожила кровать брата. В присутствии сестры Эстебан всегда чувствовал неловкость оттого, что за ним наблюдают. Ему было неловко, но и, что скрывать, приятно.
И он вылезал из кровати, чувствуя себя Сиско Кидом или Уорнером Бакстером в роли Сиско Кида из фильма «В старой Аризоне».
И потом, когда он выходил на пляж, он знал, что она идет за ним в некотором отдалении, что она, спрятавшись, наблюдает за ним, думая, что он этого не замечает. И тогда он старался изо всех сил. Он плыл для нее, для такой же пятнадцатилетней, как и он сам, девчонки. В ту ночь она, спрятавшись среди казуарин, видела, как он заглядывает в окно родительской комнаты. И он это знал. И как всегда, его это волновало и не волновало одновременно.
В один момент он забыл о Серене, когда отец встал и он увидел его голым, с вздыбленным членом, о существовании которого на теле отца Эстебан до этого момента не мог даже помыслить. И только когда мать опустилась перед отцом на колени, он вспомнил, что Серена наблюдает за ним, спрыгнул с крыши, побежал к морю и зашел в воду, оказавшуюся теплее, чем он ожидал.
Он поплыл к далеким огням рыбацких лодок. Затем он вернулся ближе к берегу, и ему показалось, что он видит Серену, но это оказалась не она, а лежащая на песке ее белая ночная рубашка, хорошо заметная в предрассветной мгле.
Эстебан почувствовал свое полное сил, напряженное тело, снял трусы и закинул их далеко в море.
Он вышел из воды, одинокий хозяин всего, что мог охватить взглядом. Когда он встал, вода едва доходила ему до колен. Серена подошла к нему. Он раскинул руки, словно для распятия. Сестра была так близко, что он видел, как блестят ее глаза. Он заставил ее встать на колени. Она подчинилась. Он закрыл глаза, как усталый, изнемогший от своего могущества бог.
МУЗЕЙ В КИ-УЭСТ
Живя уже в Нью-Йорке, Валерия совершит путешествие в Ки-Уэст, «самую южную точку США», в округе Монро, Флорида. Она поедет туда не из ностальгии. Не ради того, чтобы оказаться как можно ближе к Кубе. Сотни эмигрантов ездили туда. И сотни будут ездить. Большинство из них будут с благоговением заходить в старое здание клуба Сан-Карлос, где Марти произнес свои замечательные, красивые, пылкие и наивные речи, и никто никогда так и не узнает, была ли эта наивность искренней или притворной. И эти эмигранты смотрели и будут смотреть на одно и то же море, северную часть Мексиканского залива, и будут думать о том, что это же самое море омывает кубинские берега, и будут повторять себе, как повторяют псалмы, что в нескольких десятках миль отсюда есть другой берег, берег «отечества», о котором они столько думали, думают и будут думать, который они идеализировали и будут идеализировать всегда, чтобы не чувствовать себя людьми из ниоткуда.
Всегда, пока будет существовать Гавана, она будет находиться в ста шести милях от Ки-Уэст, или, на испанский манер, Кайо-Уэсо.
Поэтому они будут ездить туда даже просто чтобы послушать кубинское радио, например, «На волне радости» с ее ужасными программами и ужасными актерами, неестественными, запинающимися, как актеры из «Застольных шуток» с их несмешными, бородатыми, затасканными шутками, шутками усталого до безразличия, приходящего в упадок (в худшем смысле этого слова) общества. Но им будет приятно послушать программы танго и болеро по радио С.О.С.О.[135], хотя эти же самые танго и болеро можно купить в любом Spec's[136] или любом другом музыкальном магазине Соединенных Штатов.
У Валерии все будет иначе. Когда она будет думать о Кубе, она не будет думать о ней с ностальгией. Она никогда не будет тосковать по этой земле и никогда, даже в самые тяжелые минуты, не подумает о возвращении. Даже если примет в расчет иллюзорную надежду на то, что когда-нибудь на острове воцарится земной рай. Валерия всегда будет считать, что рай и ад следуют за человеком, куда бы он ни поехал.
Она посетит Ки-Уэст, потому что есть поэты (поэтессы), которых она обожает, и именно там Элизабет Бишоп купила себе дом номер 624 по Уайт-стрит. И еще потому, что там, в маленькой квартирке, Теннесси Уильямс принимал Трумана Капоте, когда писал «Татуированную розу». А еще Эрнест Хемингуэй, когда жил с Паулиной Пфайфер, где-то в тридцатых годах, построил там себе достаточно приличный (не такой шикарный, как в Сан-Франсиско-де-Паула) дом, в котором он предположительно задумал «Прощай, оружие!» и оставил в цементе монетку в один цент и фразу: «Вот, возьмите последний Цент, который у меня остался»[137].
