Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
Я не видела пьес Коляды. В свердловскую драму я впервые попала на «Царевну–лягушку» с трехлетней Машей, спектакль был так плох, что после него я изменила маршрут в булочную, лишь бы только не проходить мимо театра. (Именно это я рассказываю Коляде, демонстрируя искренность, лишь потом вспомню, что в той драме он работал актером). С тех пор театр переехал, сменил репертуар и режиссеров, но я все–таки опасалась в него ходить. А в Москве мне сказали: «Полонез Огинского» — чернуха, Коляда», и я выбрала «На дне».
— …Меня тронул «Манекен», а «Мурлин Мурло» что–то не очень. Не пойму, что особенного в «Манекене», может быть, кочегарка?
Я не взялась бы читать его пьесы, если б сама не взялась писать пьесу и если б он не был главным редактором. Все сошлось. У нас с ним немало общего: год рождения. В детстве, в Перми, я ходила в булочную мимо кочегарки, кочегарка была во дворе — черный дым из трубы, и на снегу куча шлака. Позже нас подключили к теплоцентрали, кочегарку снесли, снег стал чище, дорога в булочную короче, но кочегарку было жаль. Мне до сих пор нравится это слово.
— Кстати, Коля, у вас в «Манекене» есть кошка. Как можно изобразить на сцене кошку?
— Ну–у–у… — он беззаботно машет рукой, беззаботно вертит головой, у него кинематика человека в джинсовом. — Это дело режиссера. Пусть ищет аналог… Вы знаете, что мы решили печатать вашу повесть?
— Да… А как быть с рассказами? Их всего два…
Он пожимает плечами.
— Ирина, оставьте их для архива. Знаете, сколько пьес я написал и сколько из них не поставлено?! «Мурлин Мурло» ставили десятки театров. А «Манекен» ни один.
Из–за кошки, думаю я, это же невозможно — изобразить на сцене кошку! Как невозможно сесть на край полумесяца. Мне помнилось давнее интервью в местной газете: Коляда рассказывал, как приемный пункт стеклотары был жизненно важным для него, как он это переломил и начал писать…
— Коля, вы говорили, что сидели в своей комнате на подоконнике, цвели яблони, а в типографии через дорогу набирали газету с вашим рассказом, и вы видели печатные станки.
Он оживляется:
— Помню! Я жил на Ленина, первая публикация…
— А я пишу пьесу. С подругой, — я чувствую, как краснею. — Вы не могли бы прочесть, когда мы закончим?
— Обязательно прочту. Я же веду курс драматургии в театральном. И эту пьесу написал мой ученик, томичи название изменили. Вы смотрели «Русскую народную почту»?
— Да…
Баба Тася, ошибочно взяв дорогой крупы, купит еще и той, из–за которой все расстройство, причем по весу возьмет не меньше, чем дорогой, чтоб хоть как–то выровнять цену. Мне тоже трудно смириться с упущенной выгодой: целилась–целилась в фестивальную афишу, а попала на пьесу, которую видела. На других площадках сейчас идут другие пьесы. От досады я опять говорю не то: «Почта» — пьеса неплохая, главное, добрая, очень добрая, но режиссерские приемы… они несколько… од–но–о-бра–а–а-азны… — я снижаю обороты, вдруг сообразив, что режиссером был Коляда. Он не обиделся:
— Ирина, бегите в ТЮЗ, еще успеете! На «Лес» Островского.
— Коля, может быть, вы мне что–то посоветуете на прощание? Как начинающему драматургу.
— Ну… Писать пьесы несложно. Это известно. Слева пишут, кто говорит, справа — что говорит. А хотите — приходите в среду на семинар!
123
Писать пьесы несложно. И интересно. Теперь, когда мы с Лерой болтали по телефону или бегали по театрам, это называлось работа.
Я написала свои сцены быстро.
Первыми появляются Елена и Дизайнер, он перестраивает ее квартиру, она им увлечена и, чтобы разузнать про свой «объект», приходит к художнице Насте. Здесь и начинается главное действие. Должно бы начаться. Сцену заполняют Настины персонажи — странные люди, пришедшие из другого времени, из другой пьесы или авангардистского фильма. Мир мужчин состоит из условностей и цитат. Женщины молоды, у них дети, женщины пытаются выстоять среди творцов и пьяниц, две из них — красивая и беспомощная — разбирают чужих мужей, а третья, художница, остается одна. С ребенком и талантом — про талант станет ясно, когда вместо детской коляски в квартире Насти водрузится мольберт.
Лера писала причудливые, многослойные диалоги, но я мучилась: люди так не говорят!
— Они говорили так, — настаивала Лера.
— И Дизайнер?! Смотри, здесь, где Настя сказала, что больше не хочет писать: А ты уже укусила отравленного яблочка. Умереть не умрешь, но будешь жить отравленной и тосковать, как эта расписная шкатулка, у которой музыка взаперти. У всех у нас душа взаперти томится, но кто нашел хоть щелочку, тот и будет возле нее стоять и расковыривать, пока не прорвется. А ты уже чердак открыла, и ветер впустила, и сквозняком прохвачена насквозь. Ты уже больна, голубушка… И картины твои пахучие сады с ночными листьями… Они живые, утробные, они у тебя рвутся на волю, листья вопят, кисти пляшут. И печалятся, и лгут, и просят о помощи. Дай я тебя обниму от души. Как я такие скулы знаю неподатливые… Послушай, Лера, разве Чмутов говорит таким языком?
— Ириночка, он говорит таким языком. Со мной — только таким.
Я знала немало разбежавшихся пар, обычно разводу предшествует обман и роман: «я‑то думала, он бизнесом занимается…», «легла в больницу и нашла себе язвенника!»… Недавно Толик рассказал очередную историю:
— …Люда, бухгалтерша. Я тут пока ее возил, сел ей на ухо, она же интересная, правда? Разговорились. Она говорит, я мать–одиночка с двумя детьми. Короче говоря, у нее муж был бизнесмен и коттедж на Химмаше, я даже знаю где. И та булочная, что была напротив вашего дома, была ее. Она говорит, я сама не верила своему счастью. А потом он в секту залез и всю фирму под эту секту извел. Она и к попам ходила, и к бабкам — не берутся. Только, говорят, если сам. А ведь, наверное, не дурак был, если дела у него крутилися. Вот и думай…
Лера ничего не рассказывала. Ну, хоть бы растрата, заначка, поход в кино! За билетами на вокзал. Или совместная командировка. Как муж становится чужим?
— Может, Настя с ним слишком сурова? Ты была с Гордеевым слишком сурова?.. Он же художник, ранимое существо. Пусть он гвоздь от подрамника проглотит?!
Леня сел в МГУ на иголку, а я засмеялась. Мы пошли в кино, он фильма не видел, все прислушивался, не колет ли в мягком месте. И в первое наше семейное лето Леня наступил на стекло — у свекрови на даче, она кинулась через дорогу — опрометью, чуть под трактор не угодила, а я кричала сквозь смех: «Санитары! Санитары!»
— Ириночка, его взяли за низ, когда я думала, что мой брак прочен, как могила.
Я недоумевала:
— Ведь это твой третий муж! Вам что, было плохо в постели?.. У тебя кто–то был?
— Но есть ведь женщины, бороться с которыми ты сочтешь ниже своего достоинства? Просто не заметишь?
Не знаю. Может, и я кого–то не замечаю? Я не боролась с Женькой Касаткиной — не потому, что не замечала, не потому, что ниже моего достоинства, а потому, что Ленька не был в нее влюблен.
В конце второго курса почти все девчонки разъехались по домам, в нашей комнате осталось три голых матраса и наш с Галочкой жилой островок. Ко мне из Перми приехал молодой муж, мы поженились осенью, без медового месяца, а теперь собирались в Одессу. Галочка, свернув свои простыни, перешла к Касаткиной, и у нас с Леней впервые появилось жилье, временное и нелегальное. Мы были счастливы, единственные парные жильцы разнополоэтажной коридорной коробки. Я устроила перед отъездом стирку белья, развесила его в комнате, и тут нагрянули Женя с Галочкой. То ли девчонки ворвались, не постучав, то ли я не успела среагировать, но я не стала сдергивать с веревки мокрое белье, бросать его в тазик и задвигать ногой под кровать, как делали в девчачьих комнатах при появлении мужского пола. Было неловко. Была застелена только одна кровать. Мы принимали гостей среди голых матрацев, а вереница белых треугольных трусов пересекала комнату по диагонали — невысоко, как усталые птицы. Мы пили чай, разговаривали о театре, Леня читал стихи. Отвлечься не получалось. Уходя, Касаткина подмигнула, прошептав с серьезным видом:
— Барецкая! То есть Горинская… Сколько же у тебя трусов!
Я некстати уточнила:
— Здесь есть и Ленины.
— Да?? — Женька поправила сползающие очки и принялась разглядывать веревку.
Она влюблялась во всех и вся: в Таганку, Высоцкого, Вознесенского, доцента Сосинского, греческие стихи и мою гэдээровскую желтую юбку, вышитую гладью. Леня стал первым реальным персонажем. Он появился в МГУ на третьем курсе — ухоженный красавец–брюнет, единственный гуманитарий в компании мехматян. На первой же вечеринке, что мы затеяли как семейная пара, Касаткина закричала:
— Леня, бог мой! Какие у тебя тонкие пальцы! Барецкая… то есть Горинская, ты только посмотри, какие у него тонкие пальцы. Какие длинные. Леня! Ты играешь на пианино? Барецкая! Он играет на пианино!
