Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
Я высовываюсь:
— Не выдумывай, Ленчик! Ты вживе никогда не ревновал!
— Просто я никогда не показываю.
Я возмущенно распеленываю руки:
— Это же проза! Ты сам всегда говорил: это стихи. Ну, признайся: тебе не понравилось.
— Да нет, правда. Надо бы еще раз прочитать. Сначала.
На рассвете просыпаюсь от шелеста: Леня читает.
— Молодец, Иркин! Зачем тебе пьеса? Пиши рассказы, делай книгу. Я бы хотел такую книгу иметь.
Ну, конечно, хотел бы: он хотел бы еще и меня поставить в свою библиотеку.
— Ирина! Ири–и–и-на!
Полседьмого утра… Есть же у кого–то знакомые! Леня ушел провожать свекровь, я собиралась еще понежиться…
— Ирина! Горинская!! Я с дачи! От Пьюбиса!!
Бог мой, выхожу на балкон: точно, Чмутов. В штормовке, с рюкзаком, с ним какой–то худощавый юнец.
— Ирина! Впусти, пожалуйста!
На двери подъезда простой захлопывающийся замок. Что за удобство служить у себя привратником! Накидываю халат, ворчу, спускаюсь. Пятый этаж. Он перебудит весь дом. Слава богу, юнец исчез.
— Ты что, с ума сошел? Все спят. У меня дети вчера приехали.
— А Леня ушел, я знаю, что Леня–то ушел, знаю–знаю! Я у охранника осведомился. Смотри–ка ты, мы с ним оба, два Тельца, в этакую рань поднялись! Как наши звезды–то совпали.
— Тебя что, из дома выгнали?
Он принес с собой утренний холодок.
— А ты представь, представь, что охранник–то подумает? Муж–чиновник ушел, Чин–любовник пришел. Все чин–чинарем, все, как у людей. Я ночь не спал, Иринушка, по лесу ходил… — он смеется. — Ласточка, поверила, что я с дачи, от Пьюбиса? Я так кликнул, чтоб ты откликнулась.
— Мы же вчера попрощались, а кто это с тобой был?.. Ты зеленый, как леший.
Я полна постельного тепла, недавней близости. И без макияжа. Ужасно смущаюсь. Какой он… уличный. Блестит зрачками. Только вчера попрощались, закрыли книжку, а он тут как тут:
— Я дядька–мухомор, траву ходил собирать, ты только посмотри, какая травушка! По росе собирал, — рюкзак его набит матовой зеленью, то ли хвощ, то ли ковыль. — Конопля, натуральная конопля, здесь в городе растет, давай попробуем, убедишься!.. Иринушка, ты так вчера мне открылась… В таком порыве, прямо на улице, — он вытягивает губы, изображая меня вчерашнюю. — Я любую твою фантазию готов выполнить.
— У меня нет фантазий.
— Ну, смотри. Я должен был тебе это сказать. Для того и пришел. Любые тайные мысли, все, что угодно. У тебя такие были глаза…
— Что за мальчик был с тобой?
— А, один молокосос, тоже, кстати, поэт. Не верил, что кайф растет прямо в городе, что Горинский в таком доме живет, что жена Горинского меня пустит. А ты на балкон в ночной рубашке!
Я‑то надеялась, снизу не видно: рубашка, платье…
— Торопилась, пока ты весь дом не поднял на ноги. Дети спят.
— Ладно, свидимся еще! Я пойду, — он останавливается в дверях, недовольно морщится, чешет затылок. — Ты в этом халате на Эльвиру уж больно похожа.
Вот и обидел женщину. За что?
121
Мне знаком легендарный авторитет чеченской мафии Саид Берсаев. В Доме студентов на Вернадского мы жили в двухкомнатном блоке, мы с Леней в «двушке», а в комнате на четверых — Бауддин Арчаков и супруги Пильгуи, так значилось в документах. Пильгуев мы не видели ни разу, с Бауддином жили Иса, Муса и Саид… у нас за стенкой была чеченская гостиница в Москве. Если я забывала пропуск, вахтер грудью загораживал вход, приходилось дожидаться, что кто–нибудь вызовет Леню. Как проходили в общежитие горцы?! Среди ночи, в халатах, с кинжалами… В коридорчике раздавалось: «Ва, Бауддин!» — «Салям алейкум, Сайппутдин!» Целыми днями высокие голоса о чем–то спорили вкруг стола, громко братались, часто смеялись — на тех же частотах, на каких спорили. Иногда хлопали в ладоши, стучали по стульям. Танец выплескивался в коридорный квадратик, через который я именно в тот момент шла с кувшином и полотенцем. На мне был халат, маленький, нейлоновый — подарок тети из ГДР, и чеченцы, расступаясь, одобрительно цокали.
Нынешний легендарный авторитет учился с Леней в одной группе и редко ночевал в общежитии. Про него говорили разное: мелкий спекулянт, крупный фарцовщик… В воскресенье летал с девушкой в Сочи обедать… У него хвосты еще с первого курса — других давно уж выгнали, а этот явно дает кому–то на лапу. О нем и сейчас пишут разное: мол, склонен к блефу и нарциссизму, и его россказням нельзя верить. Он трижды сидел, трижды бежал и до сих пор находится в розыске. Его принимала Маргарет Тэтчер. Саид Берсаев — крестный отец московской группировки, нефтяной король, бывший министр и, возможно, будущий лидер государства. Я нашла в Интернете интервью: находившийся в розыске Саид Берсаев, в Москве, в «Президент — Отеле», беседовал с английским журналистом. Рассказывал, как, еще учась в МГУ, создал подпольный комитет по освобождению Чечни, как занимался финансами и оружием. В это трудно поверить: все считали, он продает джинсы и водолазки.
Когда, казалось бы, ничто не предвещало, когда терактов еще не было, но в Грозном уже воевали, приснилась беда: горит горизонт, город атакуют танки и самолеты, нас захватывают в заложники. Потом — обрыв пленки и редкое чувство счастья: все позади. Мы с Диггером и с девчонками садимся в автобусы, колонна идет в Европу, мы — в Германию к Ганиным, и я шепчу: «Все позади, девочки, все позади». В тот же день в Буденновске захватили больницу. Спустя несколько дней передали: заложников вывезут вертолетами, но я знала, такое не снится зря — они поедут в автобусах, обнимая детей и шепча: «Слава богу, все позади!» Так и случилось. Шеф написал: «Ирина, боюсь даже спрашивать, что ты видишь во сне обо мне».
Я стараюсь не смотреть телевизор, но он стоит в той же комнате, где холодильник с плитой. Я хочу расслабиться после работы, забыть шумных студентов и не слишком галантных коллег. Наливаю кофе, надеваю халат, богатый, как говорит моя бабушка — изумрудно–зеленый, переливчатый, с черными обшлагами, с горошками, разнокалиберными, как морская галька. Он так идет к моим волосам, ярким, рыжим, уже почти высохшим — надо же, волосы стали виться… Сажусь на диванчик, девчонки тыкают в кнопочку, и я вижу, как среди руин бродят чеченки в халатах — точно таких же, как мой, зеленых, или малиновых — тоже в черных горошках, переливчатых, с обшлагами…
122
Я познакомилась с Колядой. В литературном скверике некто высокий, джинсовый пил пиво с Фаинкой, мне показалось — оператор. Они расхохотались, как дети, и я подумала — режиссер. Когда Фаинка с кем–то из них, я робею, потому что выгляжу, как благопристойная дамочка, а я и есть благопристойная дамочка и не могу быть интересна богеме. Мы стояли у бетонного парапета, отделяющего асфальт от живой земли. Летние каникулы кончились, но астры еще цвели, и осень еще позволяла пошалить. Ждали начала фестивального спектакля, спектакль задерживался, меня сюда пригласила Фаинка, а сама попивала пиво с джинсовым мужиком, покусывала бутерброд и заливалась смехом. Бутерброды лежали на парапете, Фаинка сняла с них салфетку, проделала дырочку, прикрыла лицо, высунула свой узкий–преузкий язык и исполняла беззвучное тремоло. Почему–то это было безумно смешно. Фаинка радовалась:
— Устроим акцию «Долой паранджу»! Поставим в ряд пятнадцать девушек.
Я постаралась высказаться парадоксально:
— Еще подумают, что ты — за возврат цензуры.
— Кстати! — спохватилась Фаинка. — Это же Ирина… — я хотела зажать ей рот, необязательно называть мою фамилию, но Фаинка увернулась: — Ирина Горинская. А это Коля Коляда.
— О! Вы как раз лежите у меня на столе, ваши рассказы и повесть, — откликнулся Коля, и я сразу увидела, какой он хороший.
— А вы у меня на кровати, — затараторила я. — И как вам мои рассказы?.. Не успели? А я прочитала несколько ваших пьес…
Я впервые разговаривала с известным драматургом и отчего–то решила, что Коляда ждет моего одобрения и что простого одобрения недостаточно, нужна особая, одной мне ведомая правда, и если я похвалю необоснованно, он не поверит.
Когда–то я встретила подружку с ребенком — мальчик делал первые шаги, — и похвалила малыша за необычный разрез глаз. Я думала, если сказать: «Какой хорошенький!», мама сочтет меня неискренней. Мальчика звали Алеша Вассало Касаткин, отца мальчика — Луис Фернандо Вассало Моралес. Женьке Касаткиной нравилось сочинять свою родословную. Она говорила, что ее бабушка — англичанка, Лиззи Тэннисон, и поэтому у нее самой такая белая кожа. Женька говорила, а мы верили. В английскую бабушку! Просто верили, не выясняя подробностей, и на первом курсе, и на втором — как любые переселенцы, мы творили свои легенды и мифы. К третьему курсу это прошло, к третьему курсу как–то само собой стало ясно, что Лиззи Тэннисон — выдумка, миф, а после пятого Женька вышла замуж за аспиранта из Мексики. Один его дед был испанцем, другой итальянцем, одна бабушка дочь индейского племени, другая — японка. У маленького Алеши Вассало Касаткина был очень необычный разрез глаз. И удивительно белая кожа.
