Николь Краусс - Большой дом
Той ночью у себя в номере я подбирала слова, которые скажу официанту Рафи, то есть изобретала различные поводы снова повидать Адама: мне бы хотелось отправиться на экскурсию к Мертвому морю, на мотоцикле, с водителем и экскурсоводом в одном лице, да-да, точно на мотоцикле, и я готова щедро заплатить. Или: мне нужно срочно доставить посылку моей кузине Рутти, она живет в Герцлии, я не видела ее пятнадцать лет и не жажду, поскольку никогда не любила, но посылку доверить абы кому не могу, так что не мог бы он послать Адама, оказать мне небольшую любезность… за книжку для Дины… хотя, конечно, я буду рада предложить щедрое вознаграждение и т. д. и т. п. Я была даже готова предложить Рафи «помощь», взять Адама под крыло, наставить двоюродного братца его жены, бич семьи, на путь истинный, ведь в таком деле доброжелательный человек, писатель из Америки незаменим… так вот, я готова.
Всю ночь и весь следующий день я размышляла, как исхитриться и еще раз повидаться с Адамом, но ухищрения оказались не нужны: поздно вечером я задумчиво брела домой по Керен а-Есод, и вдруг рядом затормозил мотоцикл. Сначала в мое сомнамбулическое сознание проник рев двигателя, только я не соединила этот рев с образом, который преследовал меня неотступно, но тут мотоциклист со щелчком откинул забрало и пристально посмотрел мне в глаза. В его взгляде заискрилась смешинка. Он смеется надо мной? Или вместе со мной? Этого я еще не знала. Сзади нетерпеливо завыли-загудели автомобили, чье движение застопорилось из-за стоявшего мотоцикла, но потом они стали его объезжать. Адам что-то произнес, но было очень шумно, я не расслышала. Чувствуя, что дыхание мое участилось, я сделала шаг вперед. И прочла по губам: хотите прокатиться? До гостиницы было рукой подать, минут пять пешком, но я согласилась без колебаний и — тут же растерялась: как забраться на мотоцикл? Так и стояла, беспомощно уставившись на не занятую Адамом заднюю часть сиденья и не зная, как туда вскарабкаться. Он протянул руку, я тоже, левую, но он твердо ухватил меня за правую и изящным, опытным рывком поднял и закинул себе за спину, на сиденье. Все с той же едва уловимой улыбкой, которая мерещилась мне почти двое суток, он снял шлем и аккуратно надел на меня, мягко отведя волосы, чтобы закрепить ремешок. Потом он взял мою руку, уверенно положил себе на талию, и трепет, зародившийся внизу, в паху, в самых глубинах моего естества, занялся, вспыхнул, возвращая мое тело к жизни. Адам рассмеялся, широко открыв рот, он всегда так смеялся, открыто и непринужденно, и мотоцикл ожил под нами и понесся по улице в сторону гостиницы. Однако, когда мы уже подъезжали к повороту, он крикнул что-то, полуобернувшись назад. Что? — сдавленно завопила я из-под шлема, и он снова прокричал что-то, явно вопросительное, но я не поняла и не откликнулась, а он, не получив ответа, проехал мимо входа в гостиницу… и поехал дальше. На миг я усомнилась: правильно ли поступаю, не опасно ли вверять себя этому нарушителю спокойствия, этому изгою, который терроризирует собственных родственников, но тут он обернулся и улыбнулся мне, и это был Даниэль Барски, мой друг-поэт, и мне снова было двадцать четыре года, и впереди у нас была целая ночь, ничего не изменилось, разве что город…
Я крепко цеплялась за его талию, волосы Адама развевались и хлестали мне в лицо, и мы мчались мимо не-от-мира-сегошних жителей города, на которых я уже успела насмотреться: мимо ультраортодоксов в пыльных черных пальто и шляпах; мимо матерей с выводками деток в одеждах из сотен отдельных ниточек, словно их только что вытащили недоделанными из ткацкого станка; мимо стайки мальчишек, которые вырвались из иешивы, как из долгого заточения, и мелькнули у нас перед носом на переходе; мимо согбенного старика с металлической ходилкой и сопровождавшей его девушки-филиппинки: она придерживала его за локоть и постепенно распускала мешковатый рукав его свитера — тянула за нить, накручивая ее себе на руку, виток за витком, пока последние слова и последний вздох не выскочат из него, как ненужный уже узел… старик, филиппинка, араб, выметающий мусор из сточной канавы… никто из них не сознавал, что мы, те двое, что проплывали-пролетали мимо них, — просто призраки, привидения, явившиеся из другой реальности. Мне хотелось длить и длить этот путь, заехать куда-нибудь в глушь, в пустыню, но скоро мы свернули с главной дороги и затормозили на автостоянке с видом на северные окрестности города. Адам выключил двигатель, и я, неохотно сняв руки с его пояса, отстегнула и с усилием стянула шлем. Моя романтическая мечтательность тут же испарилась, и я смутилась. Но Адам, казалось, не замечал моих мятых брюк и пыльных сандалий. Жестом он велел мне следовать за ним к променаду на склоне, где небольшие группы туристов и просто гуляющих наблюдали, как закат разворачивает над Иудеей целое театральное действо.
Мы облокотились о парапет. Облака стали медно-желтыми, потом заалели, залиловели. Тут хорошо, да? — сказал он, и за весь вечер это были его первые понятные слова. Я глядела на крыши, теснившиеся в Старом городе, на гору Сион на юго-западе, на гору Абу-Тор, или «Злого совета», на юге, на Масличную гору на востоке и ее северную оконечность, гору Скопус, и уж не знаю, что на меня нашло — то ли закровоточил закатный свет, то ли ветер сдул любые покровы, то ли взгляду открылся небывалый простор, то ли запахло сосновой смолой, то ли камни отдали мне тепло, прежде чем вобрать в себя сумрак ночи, а может, просто рядом, совсем близко, стоял призрак Даниэля Барски, — но я окончательно слилась в этот миг со всеми, кто был до меня, кто стремился в этот город три тысячи лет, а попав туда, терял силу, выживал из ума и превращался в мечту мечтателя, который пытается высечь свет из тьмы и собрать его наконец обратно, в разбитый сосуд. Мне тут нравится, сказал Адам. Иногда я с друзьями прихожу, иногда один. А потом мы стояли молча — пред городом и небом. Значит, ты сама написала ту книгу? — спросил он. Которую я подписала Дине? Да, сама. Значит, это и есть твоя работа? Твоя профессия? Я кивнула. Он задумчиво отгрыз надломившийся ноготь, сплюнул, а я вздрогнула, вспомнив о длинных пальцах Даниэля Барски, о его ногтях — говорят, их выдирали с мясом. Как ты стала писательницей? Специально училась? Нет. Просто начала писать, еще в юности. Почему ты спрашиваешь? Ты тоже пишешь? Он засунул руки в карманы, сжал зубы, так что возле ушей заходили желваки. Нет, я в этом ничего не понимаю, ответил он. Повисла неловкая тишина, и я увидела, что он смущен больше моего, возможно — от собственной дерзости, оттого, что завез меня бог весть куда. Спасибо, что ты меня сюда привез, произнесла я, тут красиво. Его губы разжались, смягчились, растянулись в улыбку. Тебе нравится, да? Я так и думал. Снова тишина. Пытаясь поддержать разговор, я невпопад сказала: твой кузен Рафи тоже это место любит, он рассказывал. Лицо Адама потемнело. Этот говнюк? Дальше он свою мысль развивать не стал, только спросил: Дине нравятся твои книги? Не знаю. Сомневаюсь, что она их раньше читала. Ее отец попросил, чтобы я подписала ей книгу. А-а-а, протянул он разочарованно. Я вдруг заметила шрамик над его верхней губой, совсем маленький, тонкий, и меня окатило какой-то горько-сладостной волной… Ты знаменитая? Рафи говорит, знаменитая. Да? — спросил он с улыбкой. Я удивилась, но спорить не стала. Пусть думает, что хочет, пусть считает меня не тем, кто я есть на самом деле. А что ты пишешь? Детективы? Любовные романы? Иногда. Но не только. Ты пишешь о людях, которых знаешь? Иногда. Он оскалился, усмехнулся. Может, и про меня напишешь. Может, и напишу. Он извлек из кармана помятую пачку сигарет и закурил, прикрыв сигарету ладонью от ветра. Дай и мне! Ты куришь?
Дым опалил горло и грудь, ветер усилился, повеяло холодом. Я начала дрожать, и он накинул на меня свою куртку, пропахшую старой древесиной и потом. Он стал опять расспрашивать о работе, и я охотно отвечала, хотя любого другого я с этими тошнотворными вопросами давно бы послала к черту (Ты когда-нибудь писала про расследование убийства? Нет? Значит, ты описываешь только то, что случается с тобой? В твоей жизни? Или тебе кто-то заказывает книги? Тебя нанимают и говорят, что писать? Как их там, издатели, да?). Потом он тоже совсем замерз, тишина между нами уплотнилась, настало время возвращаться, и я вдруг поняла, что судорожно ищу повод для новой встречи. Он вручил мне шлем, но усесться на мотоцикл на сей раз не помог. Послушай, сказала я, роясь в сумочке, мне завтра надо кое-куда поехать. Я вытащила жеваную бумажку, которая чудом не потерялась, хотя успела побывать меж страниц моих книг, на дне сумки, в чемодане и на прикроватной тумбочке в отеле. Вот адрес. Может, отвезешь? И мне, возможно, понадобится переводчик, я не уверена, что там говорят по-английски. Он удивился, но, похоже, обрадовался и взял в руки мою бумажку. Улица Ха-Орен? В Эйн-Карем? Наши взгляды встретились. Я объяснила, что там, в этом доме, мне надо посмотреть письменный стол. Тебе нужен стол? Писать книги? Он заинтересовался и как будто даже разволновался. Вроде того, уклончиво ответила я. Так тебе нужен стол или не нужен? — требовательно спросил он. Да-а, нужен. И у них есть такой стол? Он ткнул пальцем в адрес. На улице Ха-Орен? Я кивнула. Он задумчиво ворошил свои волосы всей пятерней, а я ждала ответа. Наконец, он сложил бумажку и сунул себе в задний карман. Я заеду за тобой в пять, сказал он. Хорошо?
