Анатолий Королев - Эрон
Браззрванович попросила Любку раздеться и восхищенно зацокала языком: таких смачных девочек просто нет на свете. Твоя кожа так тонка, что прилипает к ладони. Самый кайф. И сисечки в самый раз. Всю грудь можно втянуть в рот. И сосочек как шильце острый. Сейчас это модно. Вот только брей лобок наголо. Как будто ты нимфетка еще. Невинное лицо и голенький кайф — клиенты будут торчать.
В припадке чувств Марлен расцеловала девушку — в ее коллекции Любка будет самой дорогой пипкой.
Через полгода она уже составила мысленный каталог иностранных клиентов, в который небезынтересно и заглянуть. Взгляд шлюхи острее взгляда философа — последний ничем не рискует. Так, у Любки было предубеждение против немцев — покойный Бюзинг зажимал каждую бундесмарку, особенно после того, как его взбалмошная маман отписала все состояние внучке мимо сына и взяла Надин под свою опеку. Все немцы — жмоты! Как же она была удивлена, убедившись в том, что в массе немцы наоборот — невероятно щедры и черт возьми! помешаны на справедливости. Как бы пропустив мимо ушей названную сумму, немец после сексуального блеска, который ему демонстрировала Любка, сначала легко, без нажима и зубного скрежета, вынимал и выкладывал таксу, а потом — наив — старался незаметно — дуралей — сунуть в сумочку ли, в кармашек еще двести, триста, а то и все пятьсот бундесмарок, свернутых деликатно до размера почтовой марки — олух боялся обидеть русскую курву! А вот хваленый богач, ковбой, американец никогда, ни при каких обстоятельствах и эффектах, не давал больше того, о чем было сказано внизу, в пошлой суете сделки, в чаду ресторана. Он словно не замечал — свинтус, — какая лошадка пони гарцует в его пресной постели, какая у нее пипка — жмот, — какие сисечки, какие сильные бедра-жернова и неутомимые ноги балерины; так искусно не замечая — сквалыга — ничего, что могло бы сказаться на его кошельке, дядя Сэм тем не менее тишком, вполглаза и вполоборота круто сек поляну разврата — у него из-под носа нельзя было прихватить ни пачку — початую! — «Кэмел», ни упаковку дерьмовой жвачки «Смайл», ни брелочек для ключей, ни бутылку паршивого «дринка». В постели дядя Сэм вел себя как самый пошлый буржуа, эгоист и ханжа, — ни тени от искренности немца, который старается удовлетворить даже шлюху. Ковбой американец ведет себя абсолютным клопом, мечта которого: насосаться кайфа и отлипнуть от кожи лапками вверх.
Выходит, свобода плодит уродов с не меньшей скоростью, чем ее сраная тюрьма народов.
Но хуже всех оказались французы. О-ля-ля! Короли любви, мушкетеры постели на поверку вышли полными жмотами, скопцами, сквалыгами, скрягами и скупердяями. Они единственные, кто позволял себе торговаться со шлюхой! Элегантные алены делоны, чарующе улыбаясь оскалом бельмондо, пытались скостить с суммы хотя бы горсть франков, чем ожесточали сердце блядехи до ножа и презрения. Будучи опытным любовником в постели, француз всегда норовил сорвать — жмот, скаред — какую-нибудь телесную утеху, как бы в счет оплаченной суммы. Парижский гадик так и норовил ухватить сосалкой такое наслаждение, за которое надо было платить и платить сверху. Не раз и не два француз пытался рассчитаться не валютой, а ширпотребом — жила — и лез сразу после слюнок: мамзель, у меня не хватает сорока франков, позвольте презент — и пытается всучить — скопидом — дерьмовые колготки из тех, что в Турции продают кучей на вес, или дешевенький лачок для ногтей: красную грязь для жены. И кому? королеве московского порока, которая пользуется только косметикой Лореаль, а одевается от кутюр, которая уже имеет две норковые шубки, кучу брюликов и пару швейцарских часиков, усыпанных каратами, которая окружена трепетом парикмахерш и массажисток, имеет личного врача, той, что никогда не торгуется в валютках и давно забыла, что в Москве есть мировое метро… Когда ранним утром она едет спать к себе на Юго-Запад, пилит ручками за рулем изящного маленького «Рено» с любимой ангорской кошкой Азорой на заднем сиденье и видит, зевая, перестрелку взглядов усталых баб из плеваных окон троллейбуса, отводит осоловелые очи, булькая спермой, она — супербля Хаммер-центра — не испытывает к тем бабенкам ни жалости, ни презрения: jedem das Seine!; Каждому свое — написано на вратах жизни… Неужели это она — та, которая годами детства и ранней юности занавешивалась от вечных приступов стыдливости рукой у лица, десять лет пряток за робкой ладошкой… Мать и Надин она вычеркнула из жизни начисто, как и память о проклятом Козельске. Зеленый, бабы, пока! и «Рено» улетает вперед, пора кормить киску бананами.
И ей — победительнице — колготки? гони валюту, клошар. Не то вызову пару ажанов. Ля ржан, пес, ля ржан!
Наконец, именно говенный француз пару раз, а не однажды пытался ее обокрасть — увел из ванной комнаты 35 мл. флакончик «Клима» и портмоне из змеиной кожи, видно, для жены или своей шмары пипки, но был пойман за руку и с наслаждением отхлопан рукою по роже, коленом — по письке. Эх, Париж, Париж, шел бы ты в сраку.
Если Запад был понят достаточно быстро, то Восток пугает, восхищает и злит до сих пор. Так, япошка, щедро расплатившись, с обязательным электронным презентом сверху тут же, не отходя от кассы, неуклонно начинал звонить своему коллеге по бизнесу, который тут же, немедленно — в разгар ночи! — являлся в номер, свежий, аккуратный, с иголочки, и уводил за собой. Так шаркала ножкой по полу восточная любезность. Для Любки это был коллективный секс с одним и тем же раскосым лицом. Молодые япошки были нежны, лупоглазы и торопливы, как кролики, а японец — старый, толстый — мог показать вдруг мрачный неистовый секс самурая, с боевым кольцеванием своего елдака крупным перстнем из кости с насечками для раздрая похоти, с разжиганием ароматных палочек в миниатюрной жаровне, с натиранием но| пахучей летучей мазью, после которой вдруг сама начинаешь сатанеть и устраивать толстяку харакири и русские горки…
Турки лучше японцев.
Они презирают индивидуализм и берут проститутку скопом, сразу одну на всех, но и платят с размахом султана. Турки! самая лучшая новость, какую можно услышать валютным блядуньям в отеле. Окружают в баре кольцом улыбок, трахают по-домашнему, маленьким шумным базаром, в многокомнатном номере-люкс, где шлюхе выделяется самая дальняя комната. Очередь к телу трезва — мусульмане не пьют — рассаживается в гостиной за разговором, за поеданием фруктов, орешков в шоколаде, вяленой дыньки, за глотками кофе черного, как самосад. Шлюха здесь — еще и повод для уважения старших. Первыми идут лысые и седые, последними — курчавая зубастая молодежь. Секс без затей — в одной позе: сверху. Результативность такого гарема исключительная — за ночь, порой, делается недельная норма зеленых. Но самое лезвие греха — это трахаться с правоверным арабским шейхом. Он разом оплачивает и постель и оскорбления. Это самая высшая такса, на которую не способен ни один совестливый немец, ни японец, ни турецкий шалман, ни тем более гринго или распердяй франк. Гонорары араба не по зубам никому… потому и приходится терпеть, прижав перья. Прелюдия в баре, жар страстного поцелуя, первый укол щеткой зубных усов, затем потный, вязкий, рахатлукумный секс, чудовищный ливень нефтяного оргазма — и вот оно! внезапное отвращение: буквально отшвырнув проститутку в постели, араб с лицом сурового аятоллы первым уходит в ванну, где с отчаянием правоверного пророка смывает с себя земную юдоль греха и порока; пипке вставать нельзя — лежишь как в окопе… порой до часу шейх трет себя мочалкой и мылит шампунем. Запрещено не только покидать постель. Запрещено также прикасаться к стакану, к столику, к телевизору и особенно к дверной ручке. Вернувшись, араб зло приказывает снять простыню и выкинуть в ванную комнату. Затем тебе с ненавистью позволяется помыться. Затем тебе холодно выдается сногсшибательная сумма. Деньги завернуты в бумажку или салфетку. При этом мусульманин старается не только не прикоснуться к тебе, а даже в глаза — гад — не глядит. Но не дай бог ухватишься впопыхах за дверную ручку, чтобы рвануть и мотать. Шейх разражается арабскими проклятьями. Ручка на двери тщательно протирается полотенцем — оно тоже выбрасывается. Можно идти? Как бы не так, бля… теперь надо ждать, пока он помолится. Встав на коврик лицом к Мекке, мрачный моджахед шепчет ласковые слова Аллаху. Уф! Наконец тебе отворяется дверь. Ты свободна. Аллах акбар! Можно закурить… кайф… Шейх шипит вслед проклятья исламиста. Прощай, баррель!
— Короче, Марсель, пора трахаться, — шлюха посмотрела на свои швейцарские часики, — на твоем счетчике уже 300 баксов.
Ей осталось жить уже менее трех часов. Если точно — 2 часа 49 минут, и она еще может спастись. Стоит только резко оглянуться в сторону бара и поймать трусливый взгляд бармена Коли Кошкина, который тишком показывает ее угрюмому угреватому малому в пятнистом свитерке. Пятнистый изучает ее взглядом убийцы. Посасывает пиво «Хейнекен».
