Анатолий Королев - Эрон
— Короче, Марсель, пора трахаться, — шлюха посмотрела на свои швейцарские часики, — на твоем счетчике уже 300 баксов.
Ей осталось жить уже менее трех часов. Если точно — 2 часа 49 минут, и она еще может спастись. Стоит только резко оглянуться в сторону бара и поймать трусливый взгляд бармена Коли Кошкина, который тишком показывает ее угрюмому угреватому малому в пятнистом свитерке. Пятнистый изучает ее взглядом убийцы. Посасывает пиво «Хейнекен».
Кстати, эти переглядки перехватывает чуткий, как мозг комара, официант Боря Псов — теперь от него зависит, поднять или нет на мачте сигнал тревоги. Псов колеблется: кто она мне? человек человеку — волк.
Блот, подняв вверх указательный перст, вызывает официанта. Псов подбегает трусьей побежкой, мгновенно выписывает счет и получает стандартные чаевые — десять процентов от суммы: проклятый француз. Конечно, он рассчитывал на большее. Но Любка умеет читать глаза половых, как никто, и, вставая, тихохонько сует псу в карман пиджачка двадцать пять зеленок. И зря! Если бы она поскупилась, Боря назло шепнул бы ей: берегись, тебя пасут — и тем самым бы упрекнул: мол, я за тебя всей душой, гнида, а ты свинья свиньей. И выжал бы таким образом свои баксы, но уже как знак благодарности. Любкина щедрость лишила его возможности поймать ее на скупости и душевной подлости и унизить предупреждением об опасности… Суть русского характера проста и страшна — только на зло отвечать добром и никогда не наоборот.
Первый шанс был потерян.
Пятнистый малый тем временем позвонил из холла по одному ему известному номеру и сообщил, что шмара в кабаке сняла мохнатого, но Анаша еще нигде не мелькал. Трубка, помолчав, квакнула в крутое свиное ухо: найди ее сегодняшний номер. Мы выезжаем. И будь осторожен. У нее срака с глазами.
Тем временем шлюха и парфюмер поднялись на лифте в белоснежные апартаменты Блота с видом на центр Москвы, чье тайное имя — Мавсол. Ночное небо было залито снежно-электрической кровью. Блот был возбужден, но к сексу подходил со строгостью истинного парфюмера.
Жертвоприношение началось с погружения шлюхи в пенистую ванну. Блот, оставаясь в вечернем костюме, взял в руки губку и собственноручно принялся за мойку женского тела. Любка со смехом украшала его голову, плечи и грудь зефирами пены. С тайным нарастающим вожделением и удивлением Блот отметил, что, наверное, впервые видит женское тело какой-то неизвестной ему конструкции. Странное притягивающее личико женщины-богомола с высокими узкими скулами и васильковыми глазами над крупным скульптурным ртом имело столь же внезапное продолжение: прямые, исключительной красоты и погадки плечи были развернуты с некой вызывающей силой так, что ключицы и шея образовали рельефный, почти манекенный каркас для демонстрации, например, крупных украшений, цепей, ожерелий, кулонов. Блот вспомнил Юбера де Живанши с его культом плеча как главного инструмента манекенщицы экстра-класса, «плечо делает платье!». Такая вот выразительная резкая обтяжка кости бывает обычно у мулаток. А здесь — блистательная геометрия плеча принадлежала — редкость! — белокожей женщине. Восхищение эстета стало тут же угрозой собственному вожделению. Он желал любоваться, любоваться и только. Маленькие перси на каркасе костлявой широкой груди имели вид плодов граната; соски резко смотрели вверх. Взгляд Блота задумчиво стекленел — на разворотах «Вог», «Плейбоя», «Пентхауза» ему, пожалуй, не доводилось видеть таких гибких острых пестиков атласной орхидеи. При желании на них можно было подвесить по ключу зажигания от рекламной машины, нацепить стальное ушко на фиолетовый хоботок. Словом, шлюха решительно годилась поспорить с супермоделями Европы, например с Дениз Асси, с Бубала или Катин Хоппер, каждая из троих зарабатывает по два-три миллиона долларов в год. Она же — дива из див — собирает с клиентов жалкие сотни…
Тщательно обтирая кожу полотенцем, Блот, принюхиваясь, обнаружил, наконец, что все легкие, густые, вязкие запахи пота и восточного аромата с гейши смыты. Только теперь на чистый белый лист можно было нанести несколько каприччиозных штрихов «Чары Бизанс» и превратить московскую проститутку в ночную Женевьеву Дорманс, в лунную ночь цветочного сада, где тело — гладкий спящий овальный фонтан на открытой террасе. Полузакрыв глаза, парфюмер касается влажной стеклянной пробкой духов ямочки между ключиц, сосцов, мочек ушей, волос… В темно-сизой фонтанной воде всплывают на поверхность крохотные искусственные белые соцветия жасмина; один, второй, третий. Их острая белизна озаряет полумрак воды так, что становится видна легчайшая рябь натяжения, в тон и такт светлоте все сильнее и сильнее проступает в ночи сладостно-печальный аромат — головокружение — душа Дорманс. И вот уже весь фонтан обнажается для жасминного пылания запаха света — это тучи открывают луну, а вслед за ней полыхание фосфора охватывает весь очарованный сад, цветок за цветком, кайму за каймой, чашу за чашей и оперяет серебром тайны каждую тень. Дорманс! Парфюмер просит, чтобы шлюха — туго-туго — завязала ему глаза шейным шелковым черным платком… голый пловец в решетке траурных тенет осторожно ступает в воду, черную, как смоль, в звездах, в паучках света, в слюдяных крылышках огня; пловец одиноко плывет в центр, к бронзовой чаше фонтана, с которой бесшумно стекает бликующий язык спящей воды. Вплавь по телу запаха: от нежной резкости фиалкового корня в пьянящий дух палисандрового дерева в свите бархатистых мхов, все ближе и ближе к слепящему аромату амбры в снежных пятнах нарцисса. С поверхности кожи взлетают навстречу пловцу сотни сильфид и усаживаются на его голой мокрой спине — тесной друзой, — слепив два мощных хрустально-талых крыла. Это чары Бизанс. Пальцы ловят в воде ажурную ночную рубашку Женевьевы — агатовую сетку из мелких и сцепленных угольных роз мрака. Это твоя ночь, Дорманс! Это твои мягкие кусающие поцелуи. Я узнаю их. Узнаю твою манеру обхватывать сгибом локтя мою шею. Ты шутливо опускаешь волосы на мое лицо, теперь оно — муаровая маска щекотки. Так водоросли Луары цепко оплели однажды твое холодное тело: неужели ты умерла?
Любке еще никогда не приходилось видеть, чтобы партнер плакал, достигая точки кипения, шикарный француз, конечно, был малость чокнутым. Взяв деньги, оставленные ей на телефонном столике — ого! Париж не поскупился, — Любка быстро оделась и вышла в коридор. Парфюмер так и остался лежать без движения на белой постели, раскинув руки крестом с тугой черной повязкой на глазах.
Швейцарские часики показывали полночь. Наступила ночь Рождества. В пивном баре можно было бы вполне снять еще одного клиента, но сегодняшний заработок был слишком хорош. Не жадничай! И она спустилась на шестой этаж, где был снят ее сегодняшний страховочный номер. Там ее поджидала любимая ангорская кошка Азора. Ольвар обещал приехать около часу ночи и отвезти домой.
Тут у Любки появился еще один шанс избежать смерти.
Приводя себя на ходу — еще в коридоре — в порядок и стараясь избавиться от трагической духоты аромата, которым ее украсил француз, Любка достала из сумочки свой «Poison» и вдруг обнаружила, что потеряла обоняние. Духи не пахли. Так бывало только когда ее трепал насморк. Пытаясь убедиться — а вдруг там вода? — Любка достала японский карандаш — запаха не было. Такого с ней никогда не случалось, и Любка встревожилась, не понимая, что на нее уже упала тень смерти.
Ночной коридор отеля «Интерконтиненталь» был пуст, она уже хотела зайти к себе, но, встревоженная, прошла в самый конец и постучала в комнату дежурной горничной Катьки Разиной. Катька — толстая неприятная баба в красном платье с крашеными волосами говенного цвета — встретила ее несколько нервно. К ее лицу в горчичных родинках вокруг куцего рта прихлынула кровь. И опять Любка сделала ошибку — сунув Катьке свой флакончик «Poison», 15 мл, 52 доллара. Понимаешь, у меня нос ослеп. Как это? Не чувствую никакого запаха. Катька на миг задумалась — еще час назад ей вдруг позвонила бандерша — так здесь звали Браззрванович — и попросила передать Любке, чтобы она немедленно смывалась из отеля. Будет крутая облава легавых с Петровки. В Катьке боролись два чувства: зависть и жалость. Сказать? Но флакона початого «Poison» для предупреждения было мало, тем более, что Любка не чует запахов, то есть — бери то, что мне на хер не нужно… Подари часики, шутейно сказала Катька. Любка удивилась, но, зная бесконечную зависть обслуги к шмарам, сняла часы вместе с футлярчиком и вручила дежурной. 750 долларов! Ты что, серьезно? растерялась горничная. Любка кивнула. Но Катьку понесло: она ни за что не даст проститутке чувствовать себя выше ее… Надевая часики на жирную руку, она сказала для понту, что без сумочки они не смотрятся. Ну ты и нахалка^ рассмеялась Любка и, вытряхнув содержимое сумочки в пакет, отдала горничной и сумку из лайковой кожи. Черт с тобой, бери. Только тут Катьке стало стыдно, но… но если бы Любка пожадничала, та б немедленно доложила про тревожный звонок Марлен для того. Чтобы унизить и уязвить шлюху: мол, ты ко мне жопой, сучка, а я тебя, заразу, спасаю. Но Любка не пожадничала. Отдала и духи, и швейцарские часы, и сумку из кожи… словом, для благодарности не было никакого повода, наоборот, думалось Катьке: шикуешь, бля, у тебя баксов, как грязи, а вот меня никто не жалеет! Словом, о звонке она и полслова не выдавила.
