Дуглас Кеннеди - Испытание правдой
— Да неважно.
— Я прочел твою записку. Что-то случилось?
— Я должна сделать признание. Я кое-что скрывала от тебя по просьбе Лиззи.
В максимально сжатой форме я пересказала Дэну историю романа Лиззи с Марком Маккуином.
К чести моего мужа, он не стал требовать объяснений, почему я так долго утаивала это от него. Вместо этого он спросил:
— Ты думаешь, она может что-то с собой сделать?
— Сегодня утром она вернулась на работу, и я думаю, это добрый знак.
— А когда она встречается с доктором?
— Сегодня, но точное время не знаю. Ты уж извини, что я не говорила тебе.
— Секрет есть секрет, я так понимаю? И все-таки…
— Ты прав. И мне ужасно стыдно.
— Надеюсь, Лиззи не думает, что я буду осуждать ее. Ты ведь знаешь, я никогда не опускался до этого.
— Конечно знаю. И я больше чем уверена, что она тоже это знает. Но сейчас речь не об этом. Думаю, она стыдится своей взбалмошности, и ее беспокоит твое мнение. Между нами, я и сама растеряна из-за всего этого… и ужасно волнуюсь.
— Она обещала позвонить тебе сегодня?
— Я просила ее, но не могу сказать, позвонит она или нет. Думаю, все будет зависеть от того, насколько тактично уладит ситуацию добрый доктор…
— Когда ты рассчитываешь добраться до Берлингтона? — спросил он.
— Часа через три.
— Ты сразу к отцу?
— Конечно.
— Ну и денек тебе предстоит.
— Не переживай за меня, я справлюсь. Мне станет гораздо спокойнее, как только я узнаю, что там у Лиззи.
— Как поговоришь с ней…
— Не волнуйся, я сразу тебе позвоню.
— Если ей будет плохо, я могу сегодня же вечером поехать в Бостон.
— Будем надеяться, что это не понадобится.
— Хорошо. Позвони мне, когда освободишься.
— Слушаюсь, мой командир.
— Я люблю тебя.
— Я тебя тоже.
После этого звонка мне стало легче. И не потому, что он что-то изменил, просто теперь я знала, что со мной Дэн и мне больше не нужно скрывать от него секрет Лиззи.
Дорога забиралась все выше, приближаясь к границе Нью-Гемпшира, и теперь линию горизонта очерчивали пики Белых гор. Здесь лежал глубокий снег, и пришлось снизить скорость. Но меня это не смущало, потому что по радио звучал «Немецкий реквием» Брамса. Я не знала историю этой пьесы, но меня заинтриговали слова диктора, когда он объяснил, что этой работой композитор пытался преодолеть самый глубокий и сложный страх человека — страх перед смертью. Восхитительная музыка Брамса обрушилась на меня всей своей мощью, и я ощутила ее торжественную скорбь с вкраплениями печального оптимизма. Даже построение литургических текстов было восхитительно в своем отказе рассуждать о райской загробной жизни. Брамс был определенно близок моему сердцу. Он понимал, что мирская жизнь, нравится она тебе или нет, и есть главное.
И это заставило меня задуматься о том, что всем нам жизнь кажется вечной. Хотя рациональное мышление и подсказывает, что рано или поздно мы умрем, собственная смертность остается непостижимой. Я часто задаюсь вопросом, не есть ли те трудности, что мы создаем для себя и других, бессознательной ответной реакцией на понимание простой истины: что бы мы ни совершили, чего бы ни достигли, все обернется прахом, когда нас не станет. Помню, Марджи рассказывала мне, что, когда четыре года назад они с мужем номер три проводили отпуск в Южной Африке, их на несколько дней занесло в «сказочный» (ее любимое слово) городок Арнистон, на самом краю африканского континента.
— Там практически не было цивилизации, разве что несколько вилл для важных шишек из Кейптауна да обшарпанные коттеджи для работяг, а так — бесконечные мили пустынных пляжей и поистине сказочный маленький отель, где мы с Чарли и остановились. На волноотбойной стенке прямо перед отелем была прибита мемориальная доска в память о затонувшем пассажирском судне, которое шло из Индии в Англию в 1870-х годах; на нем возвращались жены и дети всех тех ребят, что правили Британской империей. Милях в двух от побережья Арнистона корабль затонул, а вместе с ним более двухсот пассажиров. И вот представь себе: стою я в 1999 году перед этой мемориальной табличкой, смотрю на безбрежные воды, погубившие столько жизней сто тридцать лет назад. Тогда это была мировая сенсация. А сейчас — всего лишь давно забытое событие, о котором напоминает простая дощечка в богом забытом южноафриканском городишке. Еще страшнее мысль о том, какой болью и душевной травмой обернулись эти смерти. Две сотни женщин и детей! Подумать только о безутешных супругах, родителях, дедушках и бабушках, родственниках. Эта трагедия перевернула их жизнь, а теперь все следы стерты. И особенно потрясло меня сознание того, что страдания и боль, которые утихли, наверное, через два последующих поколения, теперь окончательно забыты. Потому что все, кого коснулась эта трагедия, уже мертвы.
Марджи… Ей по жизни не везло с мужчинами (мужья сменяли друг друга, как в калейдоскопе, — у нее и впрямь был дар выбирать неудачников). Успешная в карьере (с 1990 года она возглавляла собственное пиар-агентство на Манхэттене), она до сих пор жалела о том, что не пробилась в журналистике. Жалела она и о том, что так и не стала матерью. («Когда выходишь замуж за лузеров, да еще приходится вкалывать по шестнадцать часов в сутки и без выходных, заводить ребенка в таком аду просто нечестно по отношению к бедному малышу».) Спустя столько лет — после бесчисленных взлетов и падений, личных катастроф и больших профессиональных успехов — ей по-прежнему удавалось смотреть на мир с юмором и оптимизмом.
— Знаешь, жизнь — это постоянная борьба, — сказала она мне после того, как отделалась от мужа номер три, обнаружив, что тот обокрал ее на пятьдесят тысяч долларов, тайно вложив их в сомнительную интернет-компанию. — Но что еще нам остается, кроме как бороться? Ничего.
Но сейчас Марджи вела самое главное сражение своей жизни. Четыре месяца назад у нее диагностировали рак легких.
Она объявила мне эту страшную новость с шуткой, но так уж она была устроена, иначе это была бы не Марджи. Случилось это за несколько дней до Рождества. Мы, как обычно, болтали по телефону. Я рассказывала ей, как Шэннон хвасталась, что принесет свою фирменную ореховую начинку для индейки, над рецептом которой колдовала целых две недели, но раскроет его только за праздничным столом. Сострив по поводу того, как это скучно — иметь невестку, которая тратит столько сил на борьбу с абортами и рецепты идеальной начинки для индейки, я намекнула на то, чтобы Марджи приехала к нам на Рождество. Я прекрасно знала, что она, только что пережившая развод, будет в этот день одна, тем более что из близких родственников у нее никого не осталось.
— Я бы удовольствием приехала в Мэн и покутила с вами в Рождество, — сказала она. — Но, похоже, я буду занята…
— Это эвфемизм?
— Угадала, — сказала она. — В моей жизни появился новый мужчина.
— Можно полюбопытствовать, кто счастливчик?
— Конечно, — ответила она. — Это мой онколог.
Она так легко и непринужденно произнесла это — разве что не расхохоталась, — что поначалу я восприняла ее слова как очередную шутку из разряда черного юмора.
— Не смешно, — сказала я.
— Ты права. Это совсем не смешно. С раком легких не до шуток. И самое поганое, что он чертовски коварный. Совсем как эти… дешевые аптеки… да, так говорит мой новый мужчина, доктор Уолгрин… так вот, хуже всего то, что рак легких можно распознать, только когда он начинает затрагивать другие участки анатомии… мозг, например.
— О господи, Марджи…
— Да, мне сейчас только на Господа остается уповать, если, конечно, удастся убедить себя в том, что именно Он дирижирует всей этой вакханалией. А пока я занята тем, что усердно вдалбливаю себе в голову мысль о том, что у меня рак легких… хорошо хоть, до моей головы он еще не добрался.
Она рассказала, что рак у нее обнаружили во время рентгена, когда обследовали другие органы.
— Я была в командировке в Гонолулу, где участвовала в тендере гавайского комитета по туризму. Этот город рекламирует себя как столицу тихоокеанского Рая, но я бы назвала его городом Смога. Так вот, когда через неделю я вернулась на Манхэттен, меня душили приступы дикого кашля. Поскольку пару лет назад у меня была пневмония, я решила, что, возможно, это рецидив… хотя ни температуры, ни других признаков инфекции не было. Дня через два я позвонила своему доктору, и он направил меня в Нью-Йоркский госпиталь, сделать, как он выразился, «маленькую картинку». Рентген показал угрожающее серое облако чего-то в том месте, где бронх разделяется на две ветки: одна идет к верхней левой доли легкого, а вторая — к нижней доле. На самом деле мне сделали два снимка — фронтальный и боковой, что и позволило точно определить место расположения опухоли. Но что рентген не смог показать, так это разрушение верхней левой доли легкого — отсюда и кашель, потому что в этой доле скапливается слизь и просачивается в бронхиальную трубку, которую организм пытается прочистить кашлем. Как ты думаешь, я уже могу писать статьи для медицинского журнала? Да-да, едва ли не через неделю после того, как я окунулась в эту авантюру, я начала разбираться в теме не хуже медицинских светил и скоро буду досконально владеть информацией о болезни, которая собирается меня убить.
