Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Между тем сам Сайрэ вовсе не знал, как, почему и зачем он решил отправиться к Тинальгину. Поездка эта ему совсем ничего не давала. Пайпэткэ неожиданно сделалась доброй к нему, смирной — когда ум ее просветлялся, а разговор о новой и лучшей жизни ее уж дважды кончался истерикой. Так что Сайрэ оставил мысль подыскать, подсунуть ей жениха. На сородичей он не обижался, хотя и чувствовал, что на помощь зовут его уже без прежнего трепета. Даже на Пураму не обижался старик: цену своим грехам он хорошо знал — и кто-то же должен был вспыхнуть порохом. Впрочем, дело не столько в Пураме, сколько в его шурине, которому недостаточно власти. А Пурама просто почуял, что ему выгоднее оказаться при церкви да еще вместе с могучим родственником. Но он сам себя наказал: на постройку церкви Куриль будет десять лет собирать шкурки… И уж вовсе Сайрэ не рассчитывал получить от Тинальгина подарок: отощавших оленей он заменить еще согласится, а уж дать для котла хотя бы старого, одного — это пустая надежда. Он и просить не будет, хотя и знает, что юкола в его мешках незаметно исчезла, шкурки ушли на табак и чай, без которых жизнь была бы невмоготу, что даже дощечки от ящиков сгорели в костре…
Так что Сайрэ отправлялся в гости без всякой цели.
Но ведь бывает же так, что вдруг раззудится тело — и нет ему места ни в своем теплом гнезде, ни у соседа, ни во всем стойбище. И какая-то сила однажды властно прикажет: "Запрягай! Земля велика"…
Сайрэ запряг оленей, переживая огромное облегчение. А когда по крепкому снегу заскрипели полозья и впотьмах перед глазами повернулись все сразу тордохи, на душе его стало молодо, радостно, бодро. Словно чьи-то добрые руки развязали над его головой мешок из грубой шкуры, в котором он так долго сидел, безуспешно проковыривая дыру. Последняя луна в жизни Сайрэ была самой тяжкой. Если бы он только чувствовал себя попавшим в мешок! Его ведь распотрошили. Приехал незваный якут-шаманчик, вместе с родственником головы распотрошил при людях, будто оленя, и спокойно уехал, прихватив с собой полкуля юколы. Сейчас и это все отступило назад: "Подумаешь, — рассудил Сайрэ, — великого шамана учил жить шаманчик из Сен-Келя, тот самый, который еще летом бегал за девками по лугу!.."
Старик оглянулся и, уже не увидев стойбища, вдруг утешил себя неожиданной мыслью: "Останется одна — заскучает, совсем опомнится… И как я не додумался до этого раньше?" Эта мысль неудержимо скользнула вперед:
"Может, еще и поправится все. Теперь-то уж бог видел, что я поступился ради добра, чем мог, и ведь она сама сочла за добро остаться со мной — в чем же теперь виноват я?.. А люди? Хе, люди…"
— Ок! Ок! — крикнул старик на оленей и вслух договорил: — Куда они денутся, люди!..
Сайрэ ехал на западный берег Куропаточьей речки. В этом году Куриль почему-то редко бывал на берегах Улуро и ранней осенью вовсе перекочевал в Булгунях. Огромное стадо свое он отправил пастись далеко в сторону моря, в низовье Новой реки. Поэтому-то Тинальгин и кочевал в окрестностях Малого Улуро — Куриль разрешил ему. Старик Сайрэ хорошо знал эти края. Тинальгин остановился у озера Силгагай, и чтобы попасть к нему, надо поглядывать на хвост Хуораала, а по сторонам можно и не смотреть. Это не так далеко: чуть поднимется вверх хвост созвездия — значит, и озеро близко.
Мороз мало-помалу начал пощипывать старика. Сайрэ придержал оленей, спрыгнул с нарты и, покручивая вожжами, побежал рядом по твердой корочке снега. Вполнеба вздрагивало, плескалось северное сияние. Сайрэ не обращал на него внимания — он косился то на оленей, то на Хуораал. Главное — выдержать направление. В такой мороз оплошность опасна: занесет оленей немного вбок — и проскочишь мимо озера; будешь гнать их опять на звезду — и вдруг поймешь, что ошибся, — тут-то и заплутаешь. Сайрэ был начеку. Он вспомнил, как лет пятьдесят назад ребята шутили: "Ты потому ловко бегаешь, что ноги кривые — нога ногу не задевает". Вспомнил — и сейчас же прыгнул на нарту: э, забываться нельзя — теперь он старик; не рассчитаешь силы, споткнешься, упустишь оленей или зазеваешься — и беда сразу раскроет объятия.
Пообвыкнув на холоде, Сайрэ поладнее уселся, чтобы больше уже не вставать с нарты.
Нет, он не только хорошо бегал когда-то. Он был ловким, прытким, выносливым. За летний день мог одолеть добрый десяток якутских шаганий, а зимой выезжал в любую погоду — пусть там ветер хоть весь снег с земли в воздух поднимет… Сейчас Сайрэ почему-то вдруг вспомнил, как переплывал Алазею у каменных порогов Таас-Харгы. "Надо же было решиться!" — с самодовольной усмешкой подумал он. До него ни один человек не осмеливался зайти по колени в воду в этом свирепом месте… Затем вспомнился другой случай, заставивший старика еще раз усмехнуться, а потом призадуматься. Это тоже было давно, когда он лишь начинал шаманить. Сайрэ как-то в шутку подбил на спор одного известного заезжего шамана. Смешными были условия этого спора: договорились проклинать друг друга — кто умрет от проклинания, тот умрет, а кто останется живым, тот будет властелином шаманской мысли. В первый день они сели в тордох друг против друга, и известный шаман навалился на Сайрэ такими проклятиями, что непосвященный человек с испугу бросился бы из стойбища со всех ног. А Сайрэ в это время молчал, только губами шевелил.
На другой день шаман охрип — и Сайрэ предложил выйти в тундру: раз ничего не получается, то пусть, мол, сама природа рассудит — они будут опять проклинать друг друга, а мороз уже выберет, кто послабей. Холода стояли тогда лютые. Шаман было заколебался — шутка зашла слишком уж далеко. Но если б он не согласился, то пришлось бы ему признать себя побежденным, а Сайрэ великим шаманом. И засев в сугробе, шаман уже всерьез начал проклинать коварного шутника. Всю ночь оба просидели под звездами — а потом посиневшими от мороза вернулись в тордох. И тут Сайрэ сказал, что у него ломит голову, — сказал и прилег поспать. А шаман, почуяв слабость противника, обозленный, начал еще сильней проклинать его. Люди перепугались — как бы Сайрэ впрямь не ушел из земной жизни. Однако Сайрэ хорошо выспался под сиплый голос шамана — и тут увидел своего противника в агонии: лицо шамана было красным, он метался по тордоху с вытаращенными глазами и вместо бубна бил кулаком в старый мешок. Умер шаман, несколько дней полежал больным — и умер. Правда, и умирая, он проклинал Сайрэ…
Воспоминание об этом было и приятным, и страшным. Именно после этого случая его признали шаманом. А то ведь никто не верил, что к нему давно уже пришло вдохновение. Сначала Сайрэ мучился, догадываясь о настоящей причине смерти: горло-то у спорщика было надорвано — а он потянул его на мороз.
