Дженнифер Доннелли - Чайная роза
Стояло солнечное мартовское утро. Сомс надел серый костюм-тройку и сделал довольно смелый выбор в пользу коричневых, а не черных галстука, ботинок и пальто. Он шел по Парк-авеню, надеясь найти кеб. Его походка была небрежной, но, как ни странно, изящной. Свежий ветер румянил его бледное лицо с высокими скулами и глазами необычного бирюзового цвета. Сомс привлекал к себе восхищенные взгляды, но не осознавал их, потому что углубился в свои мысли.
Наконец он поймал экипаж и велел кебмену отвезти его в Грамерси-парк. По пути они проехали мимо картинной галереи на Сороковой улице. Здание с бело-золотыми навесами и дверью из полированной меди, по обе стороны которой стояли бронзовые урны, выглядело очень импозантно. При его виде настроение Сомса улучшилось. У него будет собственная галерея, и она тоже станет процветать. Он не даст воли своей болезни. Он не хлюпик и докажет это. Экхардту. Самому себе. А главное — своему отцу, который питал к нему отвращение и советовал поскорее умереть, чтобы не позорить семью. Внезапно в его памяти возник этот человек. Приземистый, энергичный, неулыбчивый. Невероятно здоровый. Сильный. Настоящее чудовище.
Ник тряхнул головой, прогоняя видение, но оно сопротивлялось. Именно так отец выглядел в тот вечер, когда узнал о его болезни. Тогда его лицо исказилось, и он изо всех сил швырнул сына в стену. Потом Ник лежал на полу, пытаясь восстановить дыхание, и видел черные полуботинки отца, расхаживавшего по комнате. Полуботинки от Лобба, начищенные до блеска. Идеально выглаженные брюки от Пула. Для этого человека внешность была главным. Одевайся и говори как джентльмен, и ты будешь им. Даже если бьешь своих лошадей, своих слуг и своего сына…
Ник отогнал от себя неприятное воспоминание и полез за часами. В одиннадцать он должен был встретиться с агентом по торговле недвижимостью и присмотреть помещение для своей галереи. По ошибке Сомс открыл заднюю крышку, и на его колени упала аккуратно обрезанная маленькая фотография. При виде улыбавшегося молодого человека у него сжалось сердце. На стене рядом было написано «Chat Noir»[22]. Ник хорошо помнил это место. Он физически чувствовал вкус абсента и аромат вечернего воздуха, представлявший собой смесь сигаретного дыма, духов, чеснока и масляной краски. Видел своих друзей — их лица, неряшливую одежду и руки в пятнах. Ник приложил руку к сердцу и почувствовал, как оно бьется. Повреждения? Если его не убила страшная потеря, понесенная прошлой осенью, что с ним могут сделать какие-то мелкие повреждения? Он продолжал смотреть на фотографию и внезапно перенесся из Нью-Йорка в Париж. Они в кафе, напротив сидит Анри. На дворе не март, а май. Тот самый вечер, когда они познакомились. Он снова там, на Монмартре…
— Двести пятьдесят франков за этот… этот плакат? — шепеляво воскликнул изрядно выпивший Поль Гоген. — Это же афиша с фонарного столба или доски для объявлений!
— Уж лучше плакат, чем детские каракули вроде твоих бретонских этюдов! — парировал Тулуз-Лотрек, вызвав смех у остальной компании.
В тот день Ник продал одну из картин Тулуз-Лотрека, красочный портрет актрисы мюзик-холла Луизы Вебер по прозвищу Ла-Гулю. Его работодатель, знаменитый торговец картинами Поль Дюран-Рюэль, сомневался, стоит ли выставлять Тулуз-Лотрека, но Ник настаивал, и он позволил показать несколько полотен. Полученные Ником комиссионные были крошечными, но юноша заслужил нечто большее: новое искусство одержало очередную победу.
Впрочем, продавать произведения художников второго поколения было куда проще, чем картины родоначальников направления Мане, Ренуара или Берты Моризо. Но Ник не терял веры. Когда в 1874-м прошла первая выставка авангардистов, их работы тоже не продавались. Некий критик, ловко воспользовавшийся названием одной из лучших картин Клода Моне — «Восход солнца. Впечатление», — презрительно обозвал этих художников «импрессионистами»[23], а их творчество — мазней и халтурой. Восстав против исторических и жанровых полотен — единственного, что ценило тогдашнее общество, — эти люди изображали не идеал, а действительность. Портниха, склонившаяся над шитьем, была для них таким же предметом искусства, как император или божество. Их свободная и необычная техника позволяла лучше отражать оттенки чувств. Публика издевалась над непризнанными гениями, но Ник их обожал. Реализм, с которым они изображали жизнь, до некоторой степени оправдывал его собственное существование.
По требованию отца, мечтавшего в свое время передать Нику бразды правления семейным «Альбион-банком», юноша штудировал в Кембридже экономику, но все свободное время тратил на изучение искусства. Впервые произведения импрессионистов Ник увидел в Национальной галерее. Тогда ему было девятнадцать, стояло лето, он работал в отцовском банке и ненавидел каждую проведенную там минуту. Выйдя из музея, Ник нанял кеб и велел кучеру ездить по городу час в любом направлении; все это время он проплакал, укрывшись от посторонних глаз. Домой он вернулся только вечером, твердо зная, что не останется в «Альбионе» и не вернется в Кембридж. Он махнет рукой на отца и уедет в Париж. Ник ненавидел свою жизнь, состоявшую из скучных семейных обедов — во время которых отец задавал ему вопросы о банковском деле и ругал за незнание ответов — и невыносимых светских приемов, где подруги его матери выступали в роли содержательниц борделя и подсовывали ему своих дочерей, потому что он, единственный сын титулованного отца, считался выгодным женихом. Вся его жизнь была притворством. Смириться с таким будущим он не желал. На полотнах Моне, Писсарро и Дега юноша видел мир таким, каким он был, а не казался, и восхищался остротой зрения этих мастеров.
Пока Гоген спорил с Тулуз-Лотреком, Ник сделал еще один глоток вина. Он был безмерно счастлив. Настроение у всех было приподнятое и даже ликующее. Вскоре в зале появилась сама Ла-Гулю, встреченная восторженными криками и аплодисментами. Сомс осмотрелся и увидел Поля Синьяка и Жоржа Сера, жарко споривших друг с другом. Эмиль Бернар подшучивал над незнакомым Нику молодым художником с длинными каштановыми волосами; мол, официантка в него влюбилась. Пришел кое-кто из его коллег. И братья Ван Гог — упрямый и взъерошенный Винсент и солидный Тео, директор монмартрского «Гупиля», вечного конкурента их галереи. Вечеринка была чудесная, ночь замечательная… И тут грянула катастрофа.
Ник, набивший рот копчеными мидиями с чесночным соусом, встал, прикрыв собой Гогена, и потянулся за остатками хлеба. Внезапно в воздухе просвистел огромный кочан тухлой капусты и попал ему в голову. Ник потерял дар речи, сел на место и захлопал глазами. Члены кружка повскакали с мест и начали искать взглядами снайпера. Но тот сам устремился к месту преступления. Это был почтовый служащий, возмущенный картинами Гогена. Нахал не только не извинился, но даже обругал Ника, дурацкая башка которого помешала ему попасть в цель.
Вонь стояла невыносимая. Ник встал, сказал, что ему нужно заехать домой и переодеться. И тут молодой человек, в которого якобы влюбилась официантка, пригласил его к себе: там найдется и вода, и чистая рубашка.
— Меня зовут Анри… Анри Бессон, — сказал он. — Я живу совсем рядом, на соседней улице.
— Раз так, пойдемте, — ответил Ник.
На пятый этаж они поднялись бегом; по дороге Ник стаскивал с себя рубашку. Оказавшись в крошечной комнате, он наклонился к заляпанной краской раковине и вылил себе на голову кувшин воды. Анри дал ему мыло и полотенце, а по окончании мытья — бокал красного вина. Ник так торопился, что даже не успел осмотреть комнату. Теперь можно было искупить промах. Он захлопал глазами. Вдоль стен, пустого камина и немногочисленной мебели стояли самые яркие и сочные картины, которые ему доводилось видеть. Танцующая девушка с разрумянившимися щеками цвета слоновой кости. Прачка в юбке, задранной выше мощных коленок. Внушающие страх вокзальные носильщики. А потом Ник увидел картину, от которой у него захватило дух: двое мужчин за завтраком. Один сидит за столом с тостом и газетой, другой пьет кофе у окна. Они одеты, даже не смотрят друг на друга, но интимная атмосфера выдает любовников. Невинно и вызывающе одновременно… Ник проглотил комок в горле.
— Будь я проклят, Анри… Вы это где-нибудь выставляли?
Анри подошел, посмотрел, на что показывал Ник, вздохнул и покачал головой.
— Никлас, наши друзья изображают правду, а в них бросают капустой. — Он засмеялся. — Точнее, в их представителей. — Анри потрогал холст и перестал улыбаться. — Они раскрывают человеческую суть, а люди этого не выносят. Кому приятно знать правду о самом себе?
Ник и Анри не вернулись к остальным. Осушили одну бутылку вина, открыли вторую, допоздна беседовали о друзьях-художниках, писателях Золя, Рембо и Уайльде, композиторах Малере и Дебюсси и о самих себе. Когда первые лучи солнца упали на спавшего Анри, Ник лежал, следил за его дыханием и едва дышал сам из-за странного нового чувства, переполнявшего душу…
