Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце
– Вот подожди, свои дети появятся…
– Он куда мягче, чем на вид, – продолжаю я. Мама улыбается, и по комнате пролетает теплый летний бриз. – Ты счастлива, – говорю я, хотя хотел только подумать. Мой новый голос похож на тромбон, и это звучит, как обвинение, хотя, наверное, так оно и есть. Мама не только стала более жизнерадостной, после того как ушел папа, но она еще и снова стала присутствовать там, где находится. Вернулась с Млечного Пути. А на днях даже вымокла вместе со мной и Джуд под дождем.
Она перестает месить тесто.
– А почему ты так не готовила, когда папа жил с нами? – спрашиваю я вместо того, что хочу спросить на самом деле. – Почему ты по нему не скучаешь? Почему ему пришлось уйти, чтобы ты снова стала такой, как раньше?
Мама вздыхает.
– Я не знаю… – Она проводит пальцем по горке муки, начинает выводить на ней свое имя. Ее лицо закрывается.
– Запах просто невероятный, – говорю я в надежде вернуть ее счастье, которое мне и нужно и противно одновременно.
Мама натянуто улыбается:
– Возьми кусочек пирога и конвертик, сестре я не расскажу.
Я киваю, хватаю нож и отрезаю огромный ломоть, почти четверть пирога, и кладу его на тарелку. А потом туда же конвертик. Раз уж я превратился в Кинг-Конга, я всегда голоден. Я иду к столу с полной тарелкой, от этого запаха мне хочется даже ходить на руках, но тут в комнату вкатывается плохое настроение Джуд.
Она закатывает глаза на 10,5 по шкале Рихтера. Дело серьезное. Калифорния ушла под воду. Она упирает руки в боки, явно недовольна.
– Ноа, да что с тобой?
– А ты вообще как высвободилась? – говорю я с набитым конвертиком ртом.
– Высвободилась? – спрашивает мама.
– Я ее связал, чтобы у нее не было искушения спуститься и тоже поесть.
Мама смеется:
– Джуд, я знаю, что ты на меня сердишься. Но это не означает, что ты не можешь съесть на завтрак конвертик.
– Ни за что! – Джуд проходит через всю кухню, достает из шкафчика коробку с сухим завтраком и сыпет в тоскливую старую тарелку.
– Я, кажется, все молоко израсходовала, – говорит мама.
– Ну разумеется! – восклицает сестра противным голосом, как у осла. Она садится рядом со мной и мучительно хрустит сухими хлопьями без ничего, все время глядя в мою тарелку. Когда мама отворачивается, я пододвигаю тарелку ей, и она набивает себе рот пирогом до отказа, а потом отодвигает обратно.
И в этот момент в дверь входит Брайен Коннели.
– Я стучал, – взволнованно говорит он. Он стал старше, выше, теперь без шляпы и постригся – белого костра не стало.
Я невольно подпрыгиваю, потом сажусь, потом снова подскакиваю, ведь все нормальные люди так делают, когда кто-то входит в комнату, да? Джуд пинает меня под столом, ее взгляд говорит: «Хватит, что ты как придурок», потом пытается улыбнуться Брайену, но во рту слишком много пирога, поэтому у нее выходит скорее странная кривая бурундучья морда. Сказать я, разумеется, ничего не в силах, потому что слишком занят подпрыгиваниями.
К счастью, есть мама.
– Ну привет. – Она вытирает руки о фартук, подходит к Брайену и пожимает ему руку. – С возвращением.
– Спасибо, – отвечает он. – Я рад, что вернулся. – И глубоко вдыхает. – Запах вашей выпечки даже у нас дома чувствуется. Мы все слюной истекли.
– Угощайся, пожалуйста, – говорит она. – Я тут увлеклась готовкой. И для мамы захвати, конечно.
Брайен жадно смотрит на стол.
– Может, потом… – Он переводит взгляд на меня. Потом облизывает нижнюю губу, и от этого движения его языка, настолько знакомого, у меня обрывается сердце.
Я застываю где-то на полпути между встать и сесть, спина согнута, руки болтаются, как у обезьяны. Судя по его озадаченному лицу я понимаю, насколько дико выгляжу. Я решаю распрямиться. Уф. Это был верный ход! Я теперь стою. Я человек на ногах, которые как раз для этого и предусмотрены. А Брайен уже в полутора метрах, в метре двадцати, в одном метре, и все ближе и ближе.
Вот он передо мной.
Напротив меня стоит Брайен Коннели.
Что осталось от волос – цвета желтого масла. Глаза, глаза, этот потрясающий прищур! Я из-за них сейчас сознание потеряю. Их больше ничто не скрывает. Я удивлен, что все остальные пассажиры самолета не пошли за ним и не толпятся возле моей двери. Мне хочется его нарисовать. Сейчас же. Мне хочется все. Сейчас же.
(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Два мальчика несутся в яркий свет.)
Стараясь успокоиться, я начинаю считать его веснушки, хочу понять, появились ли новые.
– Ты всегда так пялишься? – говорит он тихонько, слышу только я. Это буквально первые слова, которые Брайен сказал мне столько месяцев назад. Его губы изгибаются в полуулыбке. Я вижу его язык в щелочке между зубами.
– Ты изменился… – К сожалению, выходит до жути мечтательно.
– Я? Чувак, да ты теперь просто огромен. Наверное, больше меня уже. Как это вышло?
Я смотрю вниз:
– Да, от пальцев ног я теперь сверхдалеко. – Я об этом много думал. Мне кажется, что они где-то в другом часовом поясе.
Он начинает смеяться, я тоже, и наш смех, сливаясь воедино, превращается в машину времени, и мы немедленно оказываемся в лете – дни в лесу, ночи на его крыше. Мы не разговаривали пять месяцев, и оба теперь выглядим иначе, но все то же самое, то же самое, то же самое. Я замечаю, что мама смотрит на нас с интересом, пристально, не совсем понимая то, что видит, словно это какой-то иностранный фильм без титров.
Брайен поворачивается к Джуд, которой наконец удалось все проглотить.
– Привет, – говорит он.
Она машет рукой и возвращается к хлопьям. Это правда. Между ними ничего нет. В гардеробной они были, наверное, все равно что два чужих человека в лифте. Я ощущаю укол вины за то, что я там делал.
– Черт, где Ральф? Черт, где Ральф?
– О боже! – восклицает Брайен. – Я и забыл! Невероятно, я несколько месяцев прожил, не размышляя о местонахождении Ральфа!
– Да, этот попугай задал нам весьма серьезную экзистенциальную дилемму, – отвечает ему мама с улыбкой.
Брайен тоже ей улыбается, а потом переводит взгляд на меня.
– Ты готов? – спрашивает он, словно мы что-то планировали.
Я замечаю, что рюкзака с метеоритами у него при себе нет, смотрю в окно – там, вероятно, польет в любую минуту, но нам надо бежать отсюда. Сейчас же.
– Пойдем искать метеориты, – говорю я, как будто буквально все зимой по утрам занимаются именно этим. Я никому из своих особо не рассказывал о прошлом лете, и это находит отражение на их изумленных лицах. Но кому какое дело?
Нам никакого.
Мы пулей вылетаем в дверь и несемся через дорогу в лес, мы беспричинно бежим, беспричинно смеемся, абсолютно задыхаемся и теряем рассудок, и потом Брайен хватает меня за футболку, резко меня разворачивает и, положив ладонь на грудь, прижимает меня к дереву и целует так крепко, что я слепну.
Слепота эта длится всего секунду, а потом на меня начинает литься поток цветов: не в глаза, а прямо через кожу, заменяя мою кровь и кости, мышцы и жилы, пока я не становлюсь красным-оранжевым-голубым-зеленым-фиолетовым-желтым-красным-оранжевым-голубым-зеленым-фиолетовым-желтым.
Брайен отводит голову назад и смотрит на меня.
– Черт, – говорит он, – как давно я этого хотел. – Я чувствую его дыхание на лице. – Ужасно давно. Ты просто… – Не закончив, он гладит меня по щеке тыльной стороной ладони. Этот жест такой изумительный, от него начинают расщепляться атомы, поскольку он оказался таким неожиданным, таким нежным. Как и взгляд Брайена. У меня в груди щемит от счастья, от такого счастья, как когда кони бросаются в реку.
– Боже, – шепчу я, – неужели это случилось.
– Да.
Мне кажется, что у меня в теле бьются сердца всех живых существ на земле.
Я провожу рукой по его волосам, наконец-то, наконец-то, а потом притягиваю его голову к себе и целую его так крепко, что мы сталкиваемся зубами, как сталкиваются планеты, и теперь я целую его за все те разы, что мы упустили за лето. И я в совершенстве знаю, как это делать, как прикусить его губу, чтобы он задрожал всем телом, как прошептать его имя, чтобы он выпустил в меня стон, как заставить его запрокинуть голову, что сделать, чтобы изогнулся его позвоночник, чтобы он застонал сквозь зубы. И даже когда я целую его, и целую, и целую, мне хочется целовать его, и целовать, и целовать еще больше, и больше, и больше, как будто мне никогда не будет достаточно, как будто я никогда не смогу насытиться.
– Мы стали ими, – думаю/говорю я, на миг остановившись, чтобы перевести дыхание, чтобы вернуться к жизни, наши губы всего в нескольких сантиметрах друг от друга, а лбами мы касаемся.
– Кем? – хрипло спрашивает Брайен. И от этого у меня в крови немедленно начинаются массовые волнения, так что мне не удается рассказать ему о парнях из алькова, которых я видел на вечеринке. Я вместо этого запускаю руки ему под майку, потому что теперь это можно, теперь можно все, о чем я думал, и думал, и думал. Я касаюсь реки его живота, груди и плеч. Брайен едва слышно шепчет «да», и меня всего встряхивает, а от этого встряхивает его, и его руки оказываются под моей майкой, и от их жадных прикосновений я сгораю дотла.
