Арнон Грюнберг - Фантомная боль
— Где ты теперь живешь?
— Пока у сестры.
— Хм.
Я задумался о деньгах. За любым вниманием, за сувенирами, за нежностью и свадьбами скрывались денежные знаки, в поисках служащего загса я шел вдоль баррикад из бумажных купюр — это были в основном обесценившиеся банкноты прекративших свое существование стран.
Мы стали целоваться — когда вы навеселе, тонкая ткань блузки перестает быть преградой для рук.
Мой голод был неутолим и безумен — от бессилия, от растерянности, от стыда, страха и отвращения.
Я вспомнил, как в самом начале, когда мы с ней только что поближе познакомились, она однажды спросила:
— Почему я тебе понравилась — почему тебе понравилась женщина, готовящая капуччино в какой-то кофейне?
— А почему бы и нет?
Она замялась.
— Хозяин считает, что ты меня в упор не видишь. Он думает, что я для тебя человек второго сорта, ты можешь прийти и уйти когда захочешь, ты ведь делаешь то, что тебе в голову придет, ты живешь на Парк-авеню. Он считает, что я для тебя — пустое место.
— И что ты ему на это сказала?
— Сказала, что, по-моему, это чушь. И вообще, что с него взять, он помешан на деньгах. Я сказала ему: «Фрэнки, в жизни есть кое-что поважнее денег: любовь, счастье, дружба, семья, дети». А он говорит: «Все это у меня уже было, больше мне ничего этого не надо».
Этот разговор состоялся очень давно, еще до того, как мы освоили туалет кофейни и превратили его в храм своей любви, раньше, чем мы ходили за ежевикой, раньше того, как она стала придумывать для меня ласковые прозвища, — тогда, когда все еще у нас было впереди.
А теперь мы сидели в ресторане на одном из верхних этажей и перекладывали друг другу изо рта в рот кусочки фруктов, точно так же, как переходят из рук в руки денежные купюры.
— Прости, — сказал я, — мне нужно в туалет.
Глядя в зеркало, я стер со своих десен ее губную помаду.
Однажды, незадолго до того как мы пошли собирать ежевику, она шлепнула по губам своего старшего сына. У мальчишки пошла изо рта кровь. Мать наказала его за дерзкий язык.
— Никогда больше так не делай, — сказал я, — по крайней мере, в моем присутствии.
Экий лицемер выискался, защитник детей.
— Он должен меня уважать, — возразила Эвелин, — по крайней мере, в твоем присутствии.
Я вдруг подумал, что хорошо бы сейчас спуститься по пожарной лестнице — она бы меня не заметила, она бы никогда меня не нашла, — но для меня средством отступления были не пожарные лестницы, моим средством отступления были слова и все, что неизбежно из сказанных слов вытекает.
Кроме того, меня мучил голод — желание забыться, напиться и ничего больше не чувствовать, что в конечном счете — то же самое. Желание пожить наконец в настоящем, не стоять одной ногой в дымящейся ностальгии прошлого, которого никогда не было, а другой — в придуманном будущем, которое никогда не наступит.
Я вернулся обратно в зал.
— А как же твои дети? — спросил я.
— Старший уже скучает по отцу Все время спрашивает: «Где папа?» Это разбивает мне сердце, но все равно: я для него была все равно что пустое место.
— Я скоро уезжаю в Европу, — сказал я, — в длительную командировку, это связано с моими книгами.
Данная фраза сразу расставляла все точки над i. Иными словами, она означала: «Не рассчитывай на меня. Никогда не рассчитывай на меня». В памяти опять всплыли ее слова: «Он должен уважать меня, по крайней мере, в твоем присутствии».
— Я буду по тебе скучать, — сказала Эвелин. — У меня было бы теперь больше времени, после того как я ушла от водителя автобуса, но обычно так и бывает.
— Да, — сказал я, — обычно так и бывает.
Мы снова стали целоваться, казалось, что она хочет искусать мне губы в кровь, но тот вечер представлялся мне очень даже подходящим для того, чтобы позволить искусать себе губы в кровь.
— Прости, но мне нужно еще раз сбегать в туалет, — сказал я.
В туалете я расчихался. Ох уж эти мне неотрегулированные кондиционеры! Чувствуя, что меня мутит, я умылся. Это очень важно — суметь вовремя умыться.
Когда я вернулся, на столе уже лежал наш счет. Возможно, в этом ресторане не любили голодных как волки посетителей, даже если они были платежеспособными.
— Я отвезу тебя домой, — сказал я.
— Я живу сейчас у своей сестры, — ответила она, — но это совсем недалеко от моего прежнего дома.
Пока мы спускались вниз на лифте, мы друг друга наполовину раздели.
* * *Возле машины нас уже ждала женщина-шофер. Она курила. Увидев нас, она потушила сигарету, открыла дверцу и спросила:
— Ну и как, хороший ресторан?
Эвелин объяснила ей, как ехать.
Перед самым Бруклинским мостом мы попали в пробку. Где-то впереди произошла авария.
— Ну что, может быть, для порядка еще потрахаемся? — спросил я.
— Да, — согласилась Эвелин, — давай для порядка.
Я опустил черный экран, чтобы женщина-шофер нас не видела.
Произошла серьезная авария — пострадало много машин.
— У меня нет жизни, — сказала Эвелин, — но у меня есть ты.
Между ягодиц у нее пряталась полоска трусиков-стринг.
Снаружи доносился вой многочисленных сирен «скорой помощи» и пожарных машин.
Она села на меня верхом. Наша машина стояла, и от этого стало чуточку удобней.
— Как тебе моя прическа? — спросила она.
— Очень здорово, правда.
— Я ее специально сделала для сегодняшнего вечера.
Звук сирен усилился.
— Наверное, есть жертвы, — предположил я.
Я оторвал несколько пуговиц на ее блузке, но она сказала, что это не страшно.
— Осторожно, мои очки, — сказал я, — у меня нет с собой запасных.
Низко-низко кружил вертолет, забирал тяжело раненных.
— Знаешь, чего я хочу? — спросила она.
— Постой-ка, — сказал я.
Я приподнялся и стал искать безопасное место для очков. В итоге я сунул их в морозилку, на лед — прямо скажем, подходящее место для очков! — после чего прополз обратно на заднее сиденье. Моя рука скользила по ее потной спине, я думал о ее детях, о своем опьянении, которое потихоньку овладевало всем моим организмом.
Над землей кружилось уже несколько вертолетов.
— Я хочу снять с тебя ботинки, — сказала она.
— Скажи, теперь, когда ты живешь у сестры, ты не скучаешь по своему водителю автобуса?
Она не потрудилась развязать шнурки на моих ботинках. Просто сдернула их — я услышал, как заскрипела кожа. Потом она сорвала с меня брюки — я услышал, как рвется хлопчатобумажная ткань. Наконец сорвала с меня трусы — я услышал, как лопнула резинка.
Опьянение добралось мне уже до колен и медленно опускалось ниже. Оно усиливало во мне голод, как ветер зимой усиливает мороз.
Липкими от пота руками я ворошил ее волосы, еще недавно уложенные в красивую прическу.
— Расслабься, — сказала она, — я хочу все сделать сама.
У нее были длинные ногти, очень длинные, ради сегодняшнего вечера она специально сделала маникюр.
Я снова услышал вой многочисленных сирен и голос Эвелин: «Не бойся, я не оставлю царапин».
Но я и не боялся царапин. Какое это теперь могло иметь значение? Вся моя жизнь не оставила царапин — ни одной настоящей царапины, все происходило только в моем воображении.
«Оставляй, пожалуйста, царапины и синяки, — хотел сказать я, — оставляй их великое множество, преврати все мое тело в минное поле».
Но мой детородный орган был уже у нее во рту, по-прежнему низко кружили вертолеты, а где-то вдали кто-то кричал и просил воды.
Я вспомнил, как она однажды рассказывала, что внутри у нее до того тесно, что водителю автобуса порой не удавалось в нее протиснуться, но еще она рассказывала, что водитель автобуса не любил долгой прелюдии в постели, потому что целый день проводил за баранкой.
— Я хочу на тебе покататься, — прошептала она.
Ну разумеется, дрессировщик людей теперь сам превратился в лошадь.
Тут все сирены отчего-то смолкли, даже вертолеты и те куда-то подевались. Остались только мы с Эвелин, ее плотные ляжки, пот у нее между ягодицами, мои руки и эта теснота у нее внутри, которая порой не давала водителю автобуса в нее войти, — он махал рукой и шел пить пиво с приятелями.
Наконец она с меня слезла.
— Теперь возьми меня, — сказала она.
Я сбросил ее на пол. Либо это она сама упала. Возможно, мы оба упали на пол, на пол лимузина, на который с перепою кого-то рвало, на смрадный пол, весь липкий от подозрительных субстанций.
Я перевернул ее. «Какая же ты красивая, — хотел сказать я, — ну почему именно сегодня ты, дурочка, такая красивая?» Но вместо этого я сказал:
— Ты сама-то хоть замечаешь? Твой капуччино с каждым днем все хуже и хуже. Думаю, я скоро попрошу Соню мне его готовить.
