Арнон Грюнберг - Фантомная боль
Стратегия выживания, которую я для себя изобрел, осуществил и довел до совершенства, оказалась настолько успешной, что сам я превратился в излишний предмет. Неверный шаг с балкона двадцатого этажа многоэтажки стал в общем-то факультативным: я мог сделать его или нет, я мог предоставить это решать случаю — это уже было все равно.
Я делегировал все свои обязанности: мытье посуды, приготовление пищи, мытье окон, ответы на телефонные звонки, заказ номеров в гостиницах — всего полшага отделяло меня от того, чтобы делегировать в том числе и собственную жизнь. Стремясь перехитрить бога тоски, я ратовал за заменяемость людей — и сделал заменяемым себя самого, даже для себя. Операция «выживание» прекрасно удалась, а жизнь превратилась в шоколадку, которую подают к кофе: хочешь — ешь, не хочешь — отложи в сторону.
Я поднялся наверх. В номере я нашел записку от Ребекки: «Звонила твоя мама. Передала, что это срочно. Я вышла на минуту за сигаретами».
Я позвонил матери в Амстердам.
— Мама, — сказал я.
— Наконец-то я тебя нашла. Я так беспокоилась. Мне звонил Дэвид. Он мне все рассказал. Наконец ты ушел от своей жены. Давно пора. Она была твоим несчастьем. Она никогда не обращала на тебя внимания, она для тебя слишком старая, и у нее лицо, как у собаки. Еще, если хочешь знать мое мнение, она бесплодна. У меня глаз на такие вещи, я вижу бесплодную женщину на расстоянии. Эта твоя милая женушка бесплодна. Мне все равно, с кем ты теперь вернешься домой, если она молода и способна иметь детей.
— Мама, — перебил я ее, — я пока не приеду, пока еще неясно, как все повернется. Я занимаюсь кулинарной книгой.
— Можешь приводить в дом кого захочешь, хоть двадцать штук сразу. Главное, чтобы они были молодыми и небесплодными.
— Я перезвоню тебе позже, мама, сейчас мне надо идти.
— Не вешай трубку, — попросила она, — не вешай трубку. Если до моей смерти ты не подаришь мне внука, я лишу тебя наследства, ты меня слышишь? Я лишу тебя наследства!
Я сел на кровать и стал ждать. Не знаю, сколько я ждал, пока наконец не явилась Ребекка.
— Где ты был? — спросила она.
— Ходил звонить, — ответил я. — А ты где была все это время?
Она бросила на кровать сигареты.
Мы говорили о погоде, об ужине, о том о сем. И вдруг ни с того ни с сего Ребекка сказала:
— Я с радостью отпилила бы себе голову.
— С чего это вдруг?
— Я схожу с ума от мыслей, которые роятся у меня в голове!
— Подожди немного, не отпиливай, — попросил я. — Мата Хари стыдно так себя вести.
Она схватила мою голову обеими руками и спросила:
— Я ведь твоя жена, правда?
Мне показалось, что моей памяти изо всех сил дали под дых. Удар был так хорошо рассчитан, что моя память согнулась пополам и ее вывернуло наизнанку. Ни на что иное моя память сейчас была не способна. Остатки желчи выплеснулись наружу.
* * *Это произошло в тот вечер, когда я наврал, что у меня встреча с моим французским редактором Мастроянни. В тот вечер, когда мы условились встретиться с Эвелин после короткого перерыва в нашем романе. В тот вечер, когда я, по идее, должен был сидеть в джаз-клубе со Сказочной Принцессой.
Мы с Эвелин договорились встретиться в баре большой гостиницы. В этот бар я никогда не ходил со Сказочной Принцессой и никогда бы туда с ней не пошел. Там мы с Эвелин могли спокойно выпить и поговорить.
Йозеф Капано уже заказал машину и столик в романтическом ресторане — все говорило за то, что получится приятный вечер. И может быть, весьма даже приятный, если этому поспособствуют алкоголь, наши беседы и бог тоски. Возможно, чуть-чуть с примесью грусти, но грусти не жестокой.
Эвелин сделала прическу и маникюр, и даже педикюр она сделала, потому что была в босоножках. Я видел ее каждый день, кроме воскресенья, поэтому я точно знал, когда она сделала прическу. Она была в тот вечер по-настоящему красива, даже слишком красива — меня должны были об этом заранее предупредить.
— Как твоя жена? — спросила она.
Она всегда задавала этот вопрос. До постели, перед уходом, до того, как одеться, до того, как раздеться.
Я всегда отвечал:
— Спасибо, хорошо, все в порядке.
За несколько дней до этого она написала мне записку, детским почерком, и незаметно передала мне ее через прилавок. В записке говорилось, что ей надо о чем-то со мной поговорить. Когда я прочитал записку, она ее забрала и порвала на мелкие кусочки.
Моя жена читала газету и ничего не заметила.
Теперь, когда Эвелин сидела напротив меня в гостиничном баре, где собралось множество мужчин в костюмах, мы говорили не об этой записке, не о перерыве в нашем романе, а о ее работе, о вкусе капуччино, о ее конфликтах с начальником. Разные мелкие, но интересные сплетни, которые нас обоих развлекали и заставляли снова и снова подливать друг другу в бокал. Мне далеко не сразу удалось рассмешить Эвелин, но после того, как мы с ней более-менее долгое время не встречались вне привычных стен кофейни, на это всегда требовалось время.
Примерно в семь я объявил:
— Нам пора ехать в ресторан.
Мы направились к выходу, протискиваясь через толпу мужчин в одинаковых костюмах. У нее была с собой сумочка, я заметил, что это была новая сумочка. Из новой сумочки она достала пачку жвачки и протянула мне:
— Хочешь? Угощайся!
У моих поцелуев вкус яблочной жвачки — в этом секрет моего счастья.
— Дай мне руку, — попросила она.
Я дал ей руку.
На улице нас ждала машина. За рулем оказалась женщина. Я продиктовал ей адрес ресторана, после чего мы с Эвелин начали целоваться — так, словно в нашем романе не было никакого перерыва, словно в промежутке она не готовила десятки раз капуччино для меня и моей жены. Словно нескольких коктейлей, парочки сплетен, шуток, взглядов, ноги, перекинутой через ногу партнера, руки, слегка задержавшейся на его плече, было достаточно для того, чтобы мы снова вернулись в то состояние, в котором когда-то очень давно начинали наш роман.
Мы подъехали к зданию, на одном из этажей которого был расположен ресторан. Из окон открывался потрясающий вид — это было где-то неподалеку от Колумбийского университета. Я никогда там не бывал со Сказочной Принцессой и никогда бы туда с ней не пошел. Не надо все смешивать воедино.
Нас усадили за столик у окна, и вдруг Эвелин сказала:
— Я не буду есть.
— Будешь, будешь, — сказал я, — давай-ка съешь что-нибудь.
— Тогда сам закажи, что-нибудь несложное, из курицы.
Я заказал несложное блюдо из курицы и добавил:
— И для меня то же самое.
Я спросил, как ее дети. Мы придвигались все ближе друг к другу и все меньше ели курицу.
Десерт представлял собой водянистый фруктовый салат, я взял несколько виноградин у нее изо рта. Это был черный виноград с косточками — косточки я проглотил. Не любовь слепа и не желание — это голод слеп.
— Как твой водитель автобуса? — спросил я.
— Ах, — она со вздохом протолкнула мне в рот языком еще одну виноградину, — я от него ушла.
— Как это — «от него ушла»?
— Я его бросила.
Виноградные косточки, которые уже были у меня в горле, снова очутились у меня во рту. Я загнал их языком за зубы.
Был чудесный вечер, без намека на дымку, просто исключительно подходящий для обзора.
— Черт, — сказал я, — как неожиданно!
В этот момент она протолкнула мне в рот кусочек банана.
Мой голод был слеп и неутолим, но, возможно, слепота и неутолимость — необходимые условия для выживания.
— Что это ты вдруг? — спросил я.
Она перестала перегонять фрукты из своего рта в мой.
— Я для него была все равно что пустое место, — сказала она. — Я ему готовила, платила за жилье, несла половину расходов на джип, гладила, убирала, заботилась о его детях, но этого оказалось мало — я была для него все равно что пустое место. Пойми меня правильно, он отец моих детей, и я до конца своих дней не перестану его уважать. И еще я надеюсь, что с ним ничего плохого не случится, но я была для него все равно что пустое место.
Она протолкнула мне в рот языком половину клубнички.
А для меня она была не пустое место? Хотел ли я, чтобы она для меня что-то значила? Кто вообще для меня что-либо значил? Я почувствовал острое желание сменить тему, не говорить больше о водителе автобуса и о том, кто и для кого пустое место и кто нет, но на какую тему можно было сейчас еще говорить?
— Где ты теперь живешь?
— Пока у сестры.
— Хм.
Я задумался о деньгах. За любым вниманием, за сувенирами, за нежностью и свадьбами скрывались денежные знаки, в поисках служащего загса я шел вдоль баррикад из бумажных купюр — это были в основном обесценившиеся банкноты прекративших свое существование стран.
