Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Площадь, само собою, была безлюдна. Ненужные кольца на стенах домов, яркое солнце; все те же сонные таверны, те же — прошлогодние — плакаты, рекламирующие порох и удобрения, а за прилавком одной из лавчонок — сам Староста в нахлобученной на лоб шляпе. За дверью лавки на другой стороне площади все так же вздымалась римская стена со своей гордыней и преданиями. Она словно владела речью. «Quod scripsi, scripsi»[24], — звучал впечатляющий римский отголосок. «То, что на мне написано, написано более двадцати веков назад и должно сохраниться навеки. Пусть ваши дофины живут или умирают; пусть копоть от ваших тракторов оседает мне на лицо; пусть местные эрудиты, аббаты или кто угодно, грозят мне всяческими анафемами — я, стена, превыше всех этих дерзостей, и я стою здесь. Quod scripsi, scripsi. Я внимаю доводам лишь Матери-Природы, мне милы травинки, что приютились в моих расселинах, и общество безмолвных тварей. Вот этой ящерицы, например».
И верно. Поверх надписи времен империи распласталась ящерица. Бурая, неподвижная, она казалась осколком камня на другом камне, более массивном и более древнем; но, как все ящерицы, то был осколок юркий и живой, несмотря на кажущееся оцепенение. И я подумал: она как наше измельчавшее время.
Два живых существа в свете полуденного солнца. Я, сеньор писатель из округи, именуемой Португалия, и, следовательно, существо, которому жить разрешено, но в сторонке, и она, смиренная португальская тварь, обитающая на руинах Истории; она, проводящая всю свою жизнь на камнях и под палящим солнцем и смирившаяся с этим (ужасно!); она, подобная кусочку камня, родившемуся из камня, обломок какой-то, последыш; и кормится она невесть чем (а чем?), и пробуждение ее мгновенно, и она проницательна и хитра, хотя ей суждено прожить всю жизнь на этих камнях, вспоминающих про времена империи; и у нее нет голоса; может, она потеряла его, а может, он совсем неслышный… Ящерица, мой символ времени, герб времени. Завтра я увижу ее на этом же самом месте (может быть, она снова окажется здесь), либо на одной из балок усадьбы при лагуне, либо в отверстии погреба, там, где был «bodegón» и где мы с Инженером угощались ужинами, которым никогда больше не повториться. И могу предположить, что в качестве символа она могла бы красоваться на арке ворот, над надписью: «Ad Usum Delphini», ибо в своей отвлеченной непритязательности она повсюду будет вполне уместна — как персонификация того времени или того века, когда годы текут, ускользая из чуждых им рук человека, а травы растут и вянут, и люди говорят: наконец-то и у нас весна.
Проходят две вдовы живых, на головах корзины с бельем: «Время… Весна…» Что такое время для этих женщин? Срок траура, срок разлуки? А для Инженера? Лихорадочная скорость? «Ягуар»?.. Шесть тысяч оборотов в минуту, которые уносили его в город, которые были его местью городу? А для крестьян, что такое время для крестьян-рабочих, работающих в городке? А для Старосты? А для моей хозяйки, святой мадонны с опасливо поджатым ротиком? А для меня, для сеньора писателя?
Я задаю вопрос, а ответ уже при мне, на клочке бумаги, который я только что принес из лавки Старосты, — лицензия на отстрел, но выданная от имени жителей деревни, а не от имени Томаса Мануэла, Инженера. И это вещественное доказательство того, что время живет, что время наделено здравым смыслом. Ящерица стряхнула каменное оцепенение.
«Мы отправились на аукцион от лица девяноста восьми человек», — объявил мне Староста, когда, насмотревшись на ящерицу и на римскую стену, я вошел к нему в лавку. И эти слова его тоже давали представление о том, как повернулось время. Заметьте: как глава прихода он давно уже входил в состав властей; и он по-прежнему не снимал у себя дома шляпы, его заведение, как прежде, было все обклеено объявлениями, и даже пахло от него так же, как прежде. Но поскольку в настоящее время он представлял девяносто восемь крестьян, совладельцев лагуны, он был облечен новыми полномочиями. По этой-то причине он и выглядел таким озабоченным.
— На аукционе мы набавили три конто, и лагуна осталась за нами. Ваше превосходительство надолго?
Он старался все разузнать: сколько охотников приехало, привезли ли они лодки и какие; и делал это с усердием добросовестного душеприказчика, нежданно-негаданно получившего в управление богатое наследство.
— Разве кому-нибудь хоть во сне снилось, что лагуна достанется нам? — вопрошал он не то неведомую даль, не то площадь за дверью лавки.
— Правда, нам не пришлось тягаться с сеньором Инженером, но кому хоть во сне снилось? А я одним только приезжим сбыл уже двадцать четыре лицензии.
Не скупясь на «ваше превосходительство», он описал мне великие трудности, кои пришлось им преодолеть, ему и остальным девяноста восьми, дабы на законных основаниях объединиться в кооператив. Поблескивая глазками, он с наслаждением и подробно перечислял все письменные запросы, которые пришлось сделать, и подсчитывал все издержки и время от времени снова начинал ораторствовать поверх моей головы, обращаясь к площади:
— Сможет ли Управление по туризму поддержать такое начинание, как наше? А если сможет, то не введет ли особый налог? Как вам кажется, ваше превосходительство?
Он не знал устали: сыпал цифрами, выкладывал на прилавок разные квитанции, постановления муниципалитета и охотничьего управления. И под конец — список пайщиков.
— Есть один врач, городской… И учитель с нами… А вот тут пониже священник, видите: номер двадцать один, его преподобие Бенжамин Таррозо, а эти трое — из лесного надзора. Если дело пойдет, мы сможем поставлять дичь в Лиссабон. — Он прижмурил глазки. — Если погрузить в рейсовик на восемь пять, то к обеду товар будет на площади Россио. — И добавил: — Хуже, конечно, если сперва придется делать заход в какую-нибудь инспекцию.
Я сидел на мешке с удобрениями, с одинаковым интересом слушая его рассказы и разглядывая предметы, беспорядочно громоздившиеся вокруг: соль, ткани, карамельки, рекламу страховой компании, желтые ружейные ремни, свисающие с потолка, средства от крыс, плуг у двери, муниципальные объявления на окнах — весь этот непостижимый хаос, откуда светились его буравчики-глазки. На почетном месте висел настенный календарь с картинкой: ярко раскрашенная девица целует собаку: «John M. Da Cunha — Grocery Store & Meet Market, Newark, N. J.»[25]. И этот календарь был как отклик издалека, как напоминание о тех живых, которые гнут спину вдали от родины, думая о своих вдовах и друзьях, оставшихся в Гафейре. Мистер да Кунья был бы доволен последними новостями касательно лагуны, несомненно, был бы доволен. И земляки, осевшие в Канаде, — тоже. И те, кто обосновались во Франции, их тоже нужно вспомнить; и в Германии; и в Бразилии; и в адском пекле многие выпили бы рюмочку за здоровье девяноста восьми и их предводителя — Старосты.
— Дело решили честь честью, в соответствии с законом, — хвастался он поминутно. — В политическом смысле — полная благонадежность. Ничего, что выходило бы за рамки законности.
Его занимало все — и возможное, и невозможное. Он знал, что не просто сладить с таким громоздким кораблем, как лагуна, и вел его из-за своего прилавка с величайшим вниманием и величайшим спокойствием. И глядел вперед и прямо, туда, где стоит стена, на которой пригрелась ящерица; она долго лежала не двигаясь, но могла в любой миг проснуться и ринуться в жизнь с тем же запасом хитрости, с каким он, Староста, ринулся из глубины своей лавчонки на завоевание болота.
VII
Собаки. (Вон две вошли в кафе, их ведет на поводке девушка в лосинах.) «Собаки — память хозяев».
Памятуя об этом изречении людей сведущих (в числе коих гафейрский лотерейщик), мы склонны идеализировать славных животных, как заповедано хрестоматийными картинками: вот собака спасает тонущего, вот дежурит у постели больного, вот приуныла в предчувствии смерти. Затем по прошествии времени оказывается, что пес не отходит от опустевшей кровати, что пес упорно отказывается от пищи в знак скорби и траура, а затем начинаются разговоры, что пес воет или убегает из дому в связи с такой-то датой или таким-то случаем, имеющим отношение к обстоятельствам жизни покойного. Так тоскуют по хозяину верные спутники человека, собаки. Так длят они память о мертвых в обществе живых. Запомните, дети моей страны.
Но собаки — не только память о хозяине, напоминание о нем, они еще — и его подпись, ибо копируют и общественное его положение, и пороки. Взять хоть болонок с бантиками, у них точно такое же выражение, как у тискающих их размалеванных старух. Или полицейских овчарок республиканской гвардии, ненасытных и кровожадных. Или дворняжек с их неизменной хитростью и живым воображением. Или взять легавого пса, принадлежащего Егерю; как уверенно он себя чувствует возле заляпанных грязью сапог хозяина, его заплатанных хлопчатобумажных брюк. Каков хозяин, таков и пес — сколько раз говорилось.
