Джон Бернсайд - Что-то вроде счастья
— Спасибо, но ты не беспокойся, — сказал он. — Все будет хорошо. — Он поставил стакан на стойку, там еще оставалась половина, но он не стал допивать и двинулся прочь. — Честно, — сказал он.
Мне тогда показалось, что он разочарован, но не в Стэне. Он был разочарован во мне, может, потому, что думал, будто я играю в какую-то игру, придумала какую-то хитроумную уловку, чтобы добиться его внимания. Такое было возможно. «Двадцатидвушку» он не забыл, он замечал меня в банке — может, я ему нравилась, а от таких разговоров ему стало неловко. Когда он повернулся, чтобы уходить, все это крутилось у меня в голове, но было там что-то еще, что-то, чего я не могла объяснить. В тот момент я не зафиксировала это, по крайней мере, в словах, но, думаю, как раз тогда я точно поняла, что он уже пропал, и кто бы что ни сказал ему, это не имело ни малейшего значения. Все равно он обречен — и причины тут самые обыденные, самые банальные. Невинная душа, безнадежный случай, чужак в том единственном месте, которое ему было известно, и он ничего не мог с этим поделать. Сложись обстоятельства по-другому, Артур Маккекни стал бы одним из тех людей, про которых читаешь в газетах: шизоидный тип, который выпрыгивает в окно, решив, что умеет летать, сумасшедший исследователь, пересекающий Арктику с одним лишь рюкзаком и парой альпинистских кошек. Уходя, он кинул взгляд за спину, и я увидела, что он не хуже моего понимает: говорить тут больше нечего, но он все равно сказал.
— Увидимся, — сказал он.
Стэн настиг его через час. Я думаю, Стэн явно не намеревался так сильно избивать брата из-за какого-то одолженного свитера. Но дело было не в его намерениях. Считается, будто он сказал полиции, мол, не помнит, что совершил в тот вечер, но там было около дюжины свидетелей, и все они дали примерно одни и те же показания: уйдя из «Сокола», Артур отправился в «Очаг», а потом, возвращаясь домой, повстречал Стэна возле кебабной на Глостер-роуд. Стэн подбежал, крича и размахивая кулаками; Артур так и остался стоять, ничего не говоря, первые несколько ударов он воспринял, словно шла какая-то игра, — на лице его, говорили, было странное выражение, чудная полуулыбка, непонятная для всех, хотя все ее видели, и все они потом говорили одно и то же, что Стэн озверел именно от этой улыбки, от этой чудной улыбочки, словно говорившей, что Артур не собирается воспринимать происходящее всерьез: ни гнев Стэна, ни поток ударов, обрушившийся на него. Кое-кто из видевших все это говорил, что он, наверное, был немножко не в своем уме, иначе зачем было вот так стоять и улыбаться, провоцировать нападающего и ничего не делать, чтобы защититься.
Когда все было кончено, Стэн не стал предпринимать особых усилий, чтобы убежать. Какое-то время он стоял, оглядывая толпу людей, за всем этим наблюдавших, словно удивляясь, почему они никак не попытались его остановить. После люди говорили, они решили, что Артур умер, глядя, как он вот так лежит на тротуаре, весь искалеченный, не шевелясь. Те, кто был там в начале, понимали, что надо что-то сделать, но все просто стояли и смотрели, сперва человек восемь или десять, потом больше, вся очередь из кебабной высыпала на тротуар посмотреть, что происходит. Ни один из них не попытался помешать Стэну, ни один не попытался остановить его, когда он повернулся и пошел прочь по дороге. Он не бежал — даже не торопился. После кто-то говорил, что он как будто на прогулку вышел, если бы не кровь по всей куртке и на руках. Он не пошел к дому, зашагал в другую сторону и так и шел целый час, пока его не забрала полиция. Когда его привезли в участок, он якобы сказал им, что не хотел этого делать. Сказал, не понимал, что делает. Просто обезумел от ярости.
После того как Стэна арестовали, Мари перестала выходить из дому. Все говорили о том, что произошло, рассказывали старые истории о дурных поступках, совершенных Стэном в прошлом, о торговле наркотиками, о краже со взломом, когда он учился в школе, о том случае с Крониными и Бобби Каррэном в «Лебеде». Некоторые из свидетелей нападения — те самые, что стояли и ничего не делали, — говорили даже, что Стэн легко отделался, его могли бы привлечь за попытку убийства, а не за тяжкие телесные повреждения. Мари тем временем не ходила на работу, сидела у себя в комнате, включив радио, правда, не думаю, чтобы она хоть что-нибудь слышала. Иногда она спускалась вниз, все еще в пижаме и халате посередине дня. Она мало говорила, а если и заговаривала, то несла какую-то чушь. «Хоть бы мне взять и исчезнуть, — говорила она. — Хоть бы мне взять и сквозь землю провалиться».
Мы все понимали, надо что-то сделать, чтобы вывести ее из этой депрессии, но никому не хотелось делать первый шаг. Так что мы ждали. Иногда я беседовала с мамой, мы перебирали все обычные доводы, потом одна из нас говорила что-нибудь обнадеживающее, и мы продолжали заниматься своими делами. «Это пройдет, — говорила мама. — Понятное дело, она расстраивается, как же иначе». Или я отмечала, что моей сестре, сидящей наверху в халате, только повезло, что Стэн оказался за решеткой. «Если он такое со своим братом мог сделать», — говорила я, начиная предложение, которое не обязательно было заканчивать, и ожидая, пока появится гримаска ужаса, означающая ее согласие. Не то чтобы нам было плевать. Просто мы не знали, что делать, а выяснять было слишком неловко, так что и начинать не хотелось. Тем временем Мари горевала, а мы жили дальше, делая вид, будто все в порядке.
В семействе Маккекни, вероятно, происходило примерно то же самое. Старшего сына посадили, младший лежал в больнице; старику оставалось лишь сидеть дома и надеяться, что все оставят его в покое, а там, глядишь, найдется новый предмет для разговоров. Сестрам, и тем было стыдно за то, что совершил Стэн, а они всегда в нем души не чаяли. Я слышала, они отправились всей семьей навестить Артура в больнице, а он их и видеть не захотел. Он просто дождался, пока ему станет лучше, потом пришел в банк, снял все деньги, что оставались на счету, и снова вышел в серый день и пошел, куда — бог его знает. С тех пор я его не видела, с того дня, когда он пришел за своими деньгами, а взгляд у него был темный, застывший, так что я даже немного испугалась. Он не подошел к моему окошку, чтобы снять деньги. Дождался, пока освободится другой кассир, и пошел к ней. Закончив операцию, он положил деньги в карман куртки и что-то пробормотал себе под нос; потом он ушел, даже не оглянувшись. Куда он отправился, никто не знает. Лучше всего считать, что он просто исчез.
На неделе перед Рождеством снова пошел снег. Я возвращалась домой после похода по магазинам, шла через парк на Уэймут-роуд, и тут он начался, густой, падающий быстро с самой первой секунды, он ложился на траву, на чахлые сырые кусты, обрамлявшие детскую площадку. Он падал всю дорогу, пока я шла по улице, белил сады, густыми складками устилал живые изгороди, и я невольно замедлила шаг, просто чтобы побыть в этой белизне, глядя, как все вокруг сливается с этим вечным движением, сделавшимся до того густым и быстрым, что, когда я добралась до собственной калитки, уже почти ничего не было видно. Все исчезало, вливаясь в этот поток, — дома, припаркованные машины, тротуар; городок у меня за спиной превратился в шепоток, не больше, в легкий привкус железа и дыма, в смутную массу, поглощаемую метелью. Этот снег был совсем не такой, как в ноябре: тогда повсюду была яркость, заметные следы, дорожки и царапины на белом, превращавшиеся в сливово-синие и черные с наступлением темноты, а этот был темным с самого начала, темным по-новому: да, лежал он белым, но сыпался из низких облаков сливово-синим и черным. Первый снег был снегом в кино, этот был снегом во сне.
Стоял сильный холод. Выйдя из дому, я сперва этого не заметила, но теперь почувствовала, как совершенный холод пробирает до костей; по мере того как сады вокруг исчезали под снегом, я чувствовала, как этот совершенный холод отстраняет меня от всего, и я остаюсь совершенно одна на этой улице, исчезаю, снежинка за снежинкой, миг за мигом. Мари говорила, что хочет исчезнуть, но она имела в виду другое — на самом деле она хотела вернуться в те времена, когда еще не познакомилась со Стэном, когда жизнь казалась полной возможностей. Она не хотела стать невидимой, она хотела, чтобы ее видели такой, какой она сама себя видит, а не героиней местных новостей. Когда она говорила, что лучше бы ей сквозь землю провалиться, я понимала: стыд ее скоро пройдет, через год все, что с ней произошло, будет неважно. Она встретит другого, выйдет замуж, будет жить, как жила наша мать; люди будут воспринимать ее как чью-то жену, потом — как чью-то мать, и невидимой она не станет — никогда.
А я стану. Я стану невидимой. Это уже начиналось под неумолимым, летучим снегом — я уже начинала исчезать, исчезать не просто в этой белизне, но во всем, что меня окружало. Словно призрак в кино, сливаясь с пейзажем, я начинала испаряться из собственной жизни, при этом никуда не уходя, а просто оставаясь на месте и занимаясь тем, чем всегда занималась. Работала в банке, готовила ужин, читала свою книжку, плавала в «двадцатидвушке» летом, гуляла под снегом зимой. Это было как-то связано с Артуром, все это исчезание — глупо, и все-таки это правда. В отличие от Мари, я не хотела провалиться сквозь землю, зато я знала, что начинаю сходить на нет, постепенно исчезать — и ощущение от этого было, что ни говори, не такое уж плохое. Ничего плохого в этом не было; возможно, я всегда только этого и хотела. Оставаться на месте и исчезать, сливаясь с обоями. Ничего не хотеть: ни хорошей работы, ни мужа, ни детей. Ни денег, ни счастья. Ни того, что мои родители могли бы назвать будущим. Вся моя жизнь будет похожа на эти утра, когда почтальон приходит и стоит у двери, перебирая стопку открыток и писем: он думает, дома никого нет, такая там стоит тишина, а на самом деле все это время кто-то сидит на кухне, слушает, как он возится с почтой, а сам заваривает чай или мажет маслом гренки, не особенно счастливый, если уж вам угодно говорить про счастье, но и нельзя сказать, что несчастный. Это было нечто вроде того, что показывают в кино или по телевизору, но мне представлялось, что это хорошо, — так я думала, пока стояла под снегом, незаметно сливаясь с жизнью, которую не выбирала, но теперь, когда узнала о ее существовании, не хотела от нее отказываться.
