Дзюнъитиро Танидзаки - Та, которую я люблю.
– Простите, а куда вы идете? – обращаюсь я к женщине, но мой робкий голос, заглушаемый звуками сямисэна, не был ею услышан.
– Тетя, тетя! – попробовал я окликнуть ее. Я произнес «тетя», но, по правде говоря, мне хотелось назвать ее «сестрицей». Никогда у меня не было старшей сестры. Хотя с раннего детства я страстно хотел этого. И еще я мечтал, чтобы она была самая красивая. Как я всегда завидовал моим товарищам, которых опекали красивые старшие сестры! Вот, наверное, почему в то мгновение, когда я окликнул эту женщину, тайное нежное чувство проснулось во мне и подступило к сердцу.
Мне и самому не нравилось говорить ей «тетя», но звать ее ни с того ни с сего «сестрицей» было бы слишком бесцеремонным. Вот и пришлось поневоле назвать ее «тетей».
Мне показалось, что во второй раз я окликнул ее громче, но женщина не отозвалась. По-прежнему я видел только ее профиль. Продолжая наигрывать старинную мелодию бродячих музыкантов, она шла вперед мелкими шажками, слегка опустив голову, и едва слышно было шуршание по песку подола ее длинного кимоно. Казалось, она совершенно не отрывала взгляда от сямисэна и была настолько захвачена мелодией, что ничего не замечала вокруг.
Я чуть опередил ее и заглянул ей в лицо: ведь до этого я видел только ее профиль. Черты лица скрывала глубокая тень амигаса, но зато еще резче выступала белизна ее кожи. Тень скрывала ее лицо, и только подбородок, в который врезалась тесьма шляпы, был чуть освещен лунным светом. Он был крошечный, как лепесток. Зато губы женщины алели. Прежде я не заметил,.что кожа женщины под толстым слоем белил и румян. Шея, так же как и лицо, была густо набелена – вот почему мне все время казалось, что кожа необычной белизны. И все-таки от грима красота женщины ничуть не пострадала. Может быть, под слишком резким электрическим светом или под лучами солнца густо набеленное лицо и выглядело бы вульгарным и оттолкнуло бы, но в такую ночь, как сегодня, под мертвенно-бледным светом луны ослепительно белое лицо красавицы, напротив, невольно влекло к.себе.и одновременно вызывало почти мистический ужас, точно встретился о ведьмой. И в самом деле, эта белизна скорее рождала ощущение холода, а не красоты и молодости.
Но что это… женщина вдруг остановилась, подняла голову и посмотрела на сияющую в небе луну. Мне показалось, что чуть светящиеся в глубокой теня амигаса ярко-белые щеки в эту секунду вдруг вспыхнули серебряным светом, подобно перламутровой волне в открытом море, когда я любовался им. И затем, будто капли росы по листьям лотосов, что-то скатилось по этим блестящим щекам. Сверкнув, исчезло и тут же вновь вспыхнуло и погасло.
– Вы плачете? Не слезы ли блестят на ваших щеках? – Пока я говорил, женщина еще раз посмотрела на небо и ответила:
– Да-да, слезы… но я не плачу.
– Кто же тогда плачет? И чьи это слезы?
– Может быть, слезы луны? Луна-голубушка плачет, и ее слезы падают на мое лицо. Запомни это. – И не успела она это сказать, как я тут же запрокинул голову и уставился на луну. Но так толком и не понял, плачет ли луна на самом деле. И подумал: «Я слишком мал, чтобы понять это. И все-таки почему слезы падают только на щеки женщины и почему они не падают на мое лицо?»
– Нет, это вы плачете. Зачем вы сказали мне неправду? – вдруг не вытерпел и вслух сказал я. Женщина запрокинула голову, продолжая плакать, и почему-то старалась, чтобы я не увидел ее мокрого от слез лица.
– Нет-нет, зачем мне плакать? Как бы мне ни было грустно, я никогда не плачу. – Она старалась говорить спокойно, но я хорошо видел, что женщина очень огорчена и плачет. Слезы тонкими струйками из-под ресниц скатывались по щекам, замедляя бег у подбородка, Ее сдержанные рыдания поразили меня: горло ее напрягалось и трепетало так, чти казалось, женщина вот-вот задохнется. Когда она начала плакать, слезы блестели на ее лице подобно каплям росы, но потом залили щеки, нос, попав в ноздри и в рот женщины. Вот почему она стала шмыгать носом и, похоже, глотала слезы, стекавшие ей в уголки рта, и вдруг сильно закашлялась.
– Ну вот, разве я не говорил, что тетя плачет? Скажите, отчего вам так грустно? – Я чуть подался вперед и погладил женщину по плечу. Она все еще сотрясалась от кашля.
– Ты спрашиваешь, отчего мне так грустно? А разве каждого, кто в такую лунную ночь оказывается в пути, не одолевает тайная печаль? Разве тебе не тоскливо?
– Да, конечно. Что и говорить, и мне сейчас грустно. Но даже не понимаю почему.
– А ты взгляни на небо и поймешь. Печаль-то от луны. И если тебе тоскливо, поплачь вместе со мной. Пожалуйста, поплачь, – Слова эти прозвучали как музыка, ничуть не уступая мелодии бродячих музыкантов. И что удивительно: даже сейчас, разговаривая со мной, женщина продолжала играть на сямисэне.
– Тогда и вы не скрывайте слез… повернитесь ко мне. Я хочу видеть ваше лицо.
– Да-да, ты прав, нехорошо, что я отвернулась. Ты добр ко мне и, надеюсь, простишь меня. – В ту же минуту женщина взглянула на небо, а затем обернулась ко мне и, чуть сдвинув амигаса, внимательно посмотрела на меня.
– Если хочешь увидеть мое лицо, пожалуйста, смотри, но оно заплаканное я совсем мокрое от слез. Ох, если бы ты мог поплакать со мной. Пока ночь и светит луна, мы могли бы предаться печали и идти по этой дороге куда глаза глядят. – Говоря это, женщина прижалась щекой к моему лицу и снова захлебнулась в еще не выплаканных слезах. Хоть ей и грустно было, но, похоже, слезы эти облегчали печаль, и плакать ей было даже приятно. Ее состояние передалось мне, и я сказал:
– Давайте поплачем с вами, не жалейте слез. Ведь они давно подступают к горлу, и я, даже не знаю как, подавлял мучительное желание заплакать.
Я услыхал, что и мой голос, так же как и ее, прозвучал прекрасной музыкой, напомнив мелодию бродячих музыкантов. И когда я произносил эти слова, я почувствовал, что лицо мое стало мокрым от горячих слез.
– Ах, как же ты хорошо плачешь! Смотрю на тебя, и мне становится еще печальнее. Но, правда, эта печаль не пугает меня – напротив, она очищает душу. И если можешь, поплачь еще, – и женщина снова прижалась лицом к моей щеке. И сколько она ни плакала, ее щеки оставались ослепительно белыми. Мокрые от слез, они сверкали, словно лик луны.
– Знаете, я готов исполнить все, что вы ни попросите. Хотите, чтоб я плакал, и я плачу вместе с вами. А нельзя ли еще называть вас за это «сестрицей»? Ведь правда можно?
– Что ты такое выдумал? – и женщина бросила на меня колючий взгляд, проникающий в самую душу.
– Но мне правда кажется, что вы моя старшая сестра. Ведь это так? Ответьте же. А если нет, можно вы все равно станете теперь моей старшей сестрой?
– У тебя не может быть старшей сестры… У тебя только брат и младшая сестренка. И когда ты так называешь меня, мне становится еще печальнее.
– Как же мне вас тогда называть?
– Как?.. Ты забыл, кто я? Разве я не твоя мама? – и женщина почти вплотную приблизила свое лицо к моему. Надо же?! Вот как?! Когда она так сказала, я понял, что эта женщина моя мать, и никто другой. Правда, она слишком молода и очень красива, но все-таки она моя мама. Почему-то я не посмел в этом усомниться. И подумал, что я все еще очень маленький мальчик и потому, может быть, нет ничего удивительного в том, что моя мама так молода и так красива.
– Ах, мама… значит, это вы? Я уже давно вас ищу, – О Дзюнъити, ты узнал наконец меня? Узнал свою маму? – женщина произнесла эти слова радостным дрожащим голосом. Потом, крепко прижав меня к груди, так и осталась стоять, словно окаменев. И я изо всех сил обнял маму и не отрывался от нее. Меня согревал сладкий, теплый запах материнской груди. И теперь, как и раньше, свет луны и шум волн проникали в самую душу и, казалось, звучала старинная песня бродячих музыкантов. А по нашим щекам продолжали бежать слезы.
И тут я проснулся. Значит, я во сне действительно плакал: подушка намокла от слез. В этом году мне минуло тридцать четыре. А годом раньше, летом, моя мать покинула мир людей. При воспоминании об этом я невольно заплакал, и до моего слуха издалека, словно из иного мира, донеслись звуки сямисэна.
«Тэмпура хочу поесть, тэмпура хочу поесть …».
