Катерина Кузнецова - Вырванные страницы
Теперь же особенно густой запах горения в воздухе, и без того состоящем из одних только запахов. А рядом песни птах, матерные экзерсисы водителей, собственные имена в чужих устах, капризные возбужденные детки, задыхающиеся всхлипы, телефонные трели, жестокий стук каблука по израненному асфальту — мелодии Глюка. Эта вечная музыка расставаний.
Ведь как лгали бесстыдно, кусались фразами невсерьез, от страха замирали друг в друге врага почуяв, потом бежали, бежали, пока дыхания хватало. Оставили, потеряли в поспешностях, что мир по-прежнему кругл, а по окружности движение бывает только навстречу. Чем дальше — тем ближе. И я все безнадежней запутываюсь в умело расставленной сети ласково-печальных, горьковатых на вкус дней. Среди них тот, в котором мы сойдемся на том же, без сомнения, отрезке, где разошлись.
Будет нам стол, пара неудобных стульев, в меру пристойный кофе, захочешь — с сахаром, беседа торопливая, самые маленькие, неумелые слова, которые не значат. Духу не хватит произнести все, как есть — ни дорогому, ни милой. Едкий дым табаков и заботливый полумрак совместными усилиями уберегут от разоблачения, притупит, утаит неразумную искренность. Пусть встреча будет коротка, смешна собой. Оба ведь изловчились ждать, в такой желанной коме одиночества растворяясь.
Не знаю, что тебе предложить, многое и сберечь не получилось. Разменялась без долгих споров на безразличие к иным, тоску по совершенству расстояний, отчаянные выходки потревоженного в неприкосновенности сердца. Совсем без надобности бросаться уверенностью в роскошном, сияющем абсолютной близостью завтрашнем дне. Вряд ли того заслуживаем, после наших-то подвигов, пожалуй, только неразбавленный, тройной, да со льдом, чтоб скорей сшибало.
Любовь, я читала, она делает вскрытие на живых, разбирает примерное единство на детали и частности. И откуда нам знать, что удастся соорудить в итоге, чего станется недоставать, чей избыток будет роковым? Мы же вразброс, в безмолвии, ложась разными часовыми поясами. Лучше бы ты остался.
98
Уже в который раз некуда возвращаться, но с сизифовым неизбежным упорством продолжаю это делать. Под рваным, выцветшим флагом здравого смысла, заболевший настойчивой простудой, пресытившийся игрою в абсолютно одинокого, никому не нужного, отделенного. Нет доказательств, что нас двое. Никаких.
Все-то прежде вели иллюзии, пустые глаголы и разлюбленные имена, моя оправданная потребность страдания, утраты точности прицела, сиречь забытья, особо тяжкого своей неполнотою. Внимание: уехать только ради пути, отстраниться, чтоб оглянуться, потерять, а затем понять. Такова формула для решения нелинейного уравнения с меняющимися из раза в раз членами, в которое обращается существование, выведенное из равновесия. Установивши же его заново, и шатко, и валко, скорее формально, и тем успокоившись, всегда вынужден вернуться.
Как правило, к той женщине, к той жизни, что обесценились сами собой. Они не стали лучше или хуже, ближе, дальше; они не нуждаются в описании, такие прежние. Терпеливо лишь ждали, пока наиграюсь со своими представлениями о миропорядке — отложу кое-что на гамбургский счет — не роптали вовсе, не испытывали на прочность. В общем-то, мне нравятся по сей день. Посему затрудняюсь объяснить, почему не могу по-прежнему любить ту, что когда-то любил и ценить то, без чего себя и не представлял.
Пробирающий, точно ужас от контакта с актуальным искусством, холод и не то дождь, не то снег, короче, объемней — сыро. Возможно, что и скользко, ветрено, ну какая разница, в самом деле? Придет ведь весна, если уже не март, сменит, пустоголовая, унылое платье пейзажа на что-то более, а может, и менее подходящее. Замечать, являть озабоченность климатическими условиями как-то не горазд. Помню лишь, как грезилась возможность сохранить неприкосновенность, как хотелось выйти из сражения с хваленым случаем если не победителем, то не все потерявшим…
Она уже была со мной, принадлежала, дарила и не прикрывалась свободой, отдавалась вся. Я не звал никаких перемен. Она ослепила. И ведь совсем обо мне не знала, смотрела лукавыми глазами, с насмешкой, источала тайну. Было с избытком чувств и слов, сплошные колкие в сердце шалости и намеки — от жажды не обанкротиться, не выдать забывшей милосердие правды, способной убить обоих, изъеденных жучками страха. Я так и не разгадал. И потому намеренная жестокость в конце, чтобы вернуть и ей часть щедрот. Отплатить за минуты между невозможностью остаться и необходимостью уйти. Да. Она не меньше боялась верить. Не стоит оправданий.
Искренне и трогательно сражался с ней в себе, даже, право, геройствовал, но по итогам я не отбрасываю и тени надежды, где уж тут излучиться уверенностью? Лихая попытка обратно влезть в старую, незаметно брошенную кожу оказалась делом, погибшим на этапе подготовки. По-прежнему выходит разве что недоумевать, дивиться на результат, точнее, его отсутствие. Ошибка закралась в саму теорему о способность той щепки противоречить волне, возможности выбрать конец не тобой писанному роману. Потерять ее, спустить на обстоятельства я уже не смогу. Она еще чужая, мне нужна и готова быть рядом, согласна принимать мои неверные решения. Бесполезно проклинать судьбу, столкнувшую, смешно скрываться от дождя в пустыне. Я сдаю покой прежней жизни, уже негодной к употреблению. Ее я только лишь люблю. И не представляю нас.
182
Говорят, придется умирать. От тебя, от времени, от столкновения с металлом или взрывной волной. Взамен освобождение от вины, нужного, важного, потерянного в нелепых спорах, утреннего беспокойства, использованных возможностей и столь малоопределенного прочего, привязанного днями к нам. Страшно осмыслить, сколько уже не успели вместе. А все длится, и длится, бесстыдно продолжается. Как детки блюдем нашу возвышенную половую дружбу, из-за святой веры в данное слово любить друг друга вечно.
Хочешь, сменяем наши бессмысленные рубли на еще более жалкие тугрики в обменнике на ближайшей к дому остановке? Далее легкомысленным морем туда, где они в обращении. О, воображение, призванное облагородить порывы! Сушей, конечно, практичней и бессмысленней, но отважные герои всегда идут в обход. Будем рядом, не смывая вкуса соли с губ. Украдем черты и манеры у местности и местного же населения, редкого, как счастливые мгновения в несчастливых союзах. Станем неинтересны даже исследователям в одинаковых одеждах. А теперь проснемся и не обнаружим изменений, слегка разочарованные.
Пора, мой друг, славить прошлое, за неимением будущего. Болезненность и нервы, под едва заметным явлением снега с небес. Лишь бы не помнить, право слово. Прикладывать руки к неощутимо-шероховатому камню набережной, хранящему температуру, оскорбительную для живого. Точнее, ожидающую в том конце, которого со мной не случится. Умоляю, давай искалечим друг друга. Ненависть еще может спасти, все остальное утратило эффектность. Я хочу утонуть в безоговорочных доводах, не находить их есть пытка. Пусть рвутся скандалы и бегут слезы, пусть станет душно и холодно, подай пару мерзких откровений, безоговорочно приму их истиной, верь.
Любуюсь с размахом устроенным обрядом отлученья от тела. Собираешься торопливо, раскидывая и роняя предметы, бывшие с нами. В один чемодан белье и пальто, разбираться придется позже. И книги, чтобы ноша была тяжелее. Говоришь исчезнувшим голосом, закашливаясь словами, с трудом отпуская их ко мне. Куришь, пытаясь вобрать в себя воспаленный кружок с конца сигареты, добыть хотя бы немного исчезнувшего тепла. Тебе захотелось попробовать драмы, и я не буду удерживать от неверного прочтения. Повесить пальто обратно в шкаф было бы намного сильнее. Радостный, вечный неон за окном для созерцания спокойней, нежели брошенная тобою жизнь.
Безразличные моей совести фиалки на окне успели превратиться в прах. Пока единственное, что удалось заметить не таким, как прежде. Был поэт, он говорил, что судьба — игра. Приходилось ему верить, зимой носить перчатки от ветра, а летом очки от солнца. Во всех фильмах о любви мы сыграли главные роли, уже и неважно, какие из них нравились. А сегодня светло, и как-будто соседи счастливы, по трубам в ванной не сбегают остатки их скандалов, ее безутешный плач, его ругань. В комнате на ничем не прикрытом полу, вдыхаю резвящиеся пылинки. Разбираю остатки памяти, эти неровно сшитые лоскутки из мечтаний, желаний, стремлений, развешенные гобеленами по стенам. Нет той остановки, которая звалось бы конечной, говорящие о смерти не знают, о чем говорят. Я остаюсь здесь, буду стареть в ожидании разлуки более реальной, нежели эта, неспособная даже отчасти быть таковой.
510
Жизнь вернулась так же беспричинно,
Как когда-то странно прервалась.
Не успел заметить, как это произошло: точно разомлевшая на солнце кошка, упруго вытянулся световой день, небо обернулось голубой подарочной бумагой, ветер шуршит опьяневшими от влаги, но упрямо зеленеющими кронами все более редких деревьев. И эти страшные, маленькие птицы, они вернулись и стали будить меня очень рано, их короткие, заточенные трели повторяются, влетают в комнату и отражаются от стен, чтобы затем ударить по оставленному шумом города слуху. Я их ненавижу, хотя и люблю их мать, природу, говорят, даже сам — ее часть. Но я точно не птица, скорее всего мамонт, и давно вымер, и меня здесь с вами нет, а ученые спорят, что послужило тому причиной, ведь мои останки не могут сообщить им всей правды. Впрочем, вряд ли, надо признать: слишком жалок, чтобы быть темой ну хоть какой-то дискуссии, значит я — тот человек, совсем живой. Если бы не безвинные птахи, я бы спал, оставил трагичные попытки думать, сопоставлять, искать причастность одного к другому. Вот и соседям пора на работу, замещать такую трудную жизнь пустокопанием в офисах и маленьких делах. Слышно, как нервно забилась в трубах вода, загудел ровно телевизор за странно тонкой перегородкой между квартирами. Скоро разлаженно захлопают двери, расчленяющие общую многоэтажность, и снова останусь один.
