Катерина Кузнецова - Вырванные страницы
Светлеет вовсю, но само солнце и его всегда готовый холст-небосклон, нынче упрятаны в чулан из припухших синеватых туч, и ни луча не высвечивает, ни оттенка не проявляется по размякшей линии горизонта. Равномерно мертвенно, апофеоз монохромности, торжество столь милой богоборцам аскезы. Так и со мной здесь сплошь печаль, и говорят, что я еще не стар, однако и юность рядом не лежит. Позади, в терпеливо гибнущей темноте остается многое, столько, что я не в силах собрать. Где-то в прочих местах, тоже, однако, испещренных дугами широты и долготы, по возвращению дня засыпают цветы лотоса, за тонкими лепестками скрывая трепещущую сердцевину. Но не уверен, получится ли, вслед за следами Будды, спасти сокровенное от вносящего разлад и дающего отличия света. Пропетые незнакомые мотивы, помеченные расклады, сыгранные партии, сорванные одежды, выброшенные шансы, потерянные удачи, с кровью вырванные из сердца чувства — складываю. Мерзко на сухой язык отдает лукавым романтизмом нахлынувшая обреченность на память, избавляет же то, что моей потери, и даже потери меня, не заметит никто кроме.
И вот, погребен под пушистым, осязаемым туманом, с исключительной щедростью брошенным кругом. Отдавал, забываясь, веря, что без конца, без края, а мир оказался удивительно мал, да и сам я не избежал границ, очутился в пределах. Надо бы подниматься, спешить домой, к преданным вещам, изученным и понятным, наполненным углам, давно избранным среди подобий единицам. Близко от жилья, но опасно далек от покоя, я не решаюсь перевернуть собственной страницы, откладываю сущую надобность на срок. Что ожидает за поворотом, какая очередная бумажная коллизия оцарапает лихо заточенной кромкой листа? Банальней разве что взаправду умереть.
121
Посвящается городам, в которые нет возврата.
Сколько их бывало, этих пропаданий пространства, повисших, несомкнувшихся концов реальности, разлученных образами улетающего обратно сновидения, зависаний между тем, кем я хотел бы быть и тем, кем я стал. Утренняя, нерешенная смута грядущего и минувшего прочь, композиция пустоты и иллюзии ее отсутствия, натюрморт, никогда не обретающий своего живописца. Где-то здесь я, лишенный выбора не ощущать пробуждение, вынужденный выверенными и точными химическими чудесами небезобразной естественности идти на столкновение с тем миром, который меня уже исключил за ненадобностью. Короткая фразочка с выпотрошенным смыслом задержалась в уныло бодрящемся сознании, можно ее и вслух, покатать туда-сюда языком по стянутому нёбу, ощутить вкус разлагающихся остатков бывалого во вчера праздника, удавшейся попытки улизнуть из-под строго надзора безвольного одиночества. И не то чтобы нынче я на него роптал, но любой, самый дивный, увлекающий деталями и поражающий в общем, пейзаж, требует скорой, пусть незначительной смены. Змейка мысли вскоре сворачивается ловко в клубок и исчезает, как и все остальное. Она уступает блаженству заметить неприметную прежде деталь игр окружения с обстановкой, картину, порождающую в пустующей душе долгоиграющий образ дня. Гессенская дихотомия мыслителя и творца взывает переходить к ощущению, а не осмыслению. Днем, когда люди живут, приятней писать, нежели привыкать к чему бы то ни было.
Хотя бы к этому чужому городу, теряющемуся в прелести осени. Она здесь, пожалуй, слишком картинная, невыносимая, уже всеми воспетая в собственной завершенности и строгом совершенстве. Взбудораженные краски вечно юных фовистов дополняют и оттеняют отрешенные, смиренные пред материнской разрухой здания. Робеющий, тонкий, полупрозрачный туман стынет по разбросанным и тут, и там, скверам и паркам, облагораживает памятники поэтам. Еще нет холодов, но нетерпеливое отчаяние увядания неумолимо вырождается в сны без видений. Очарование предсказуемости позднего часа, когда, точно кем-то обеззараженные, пустеют улицы и слышишь свои шаги отчетливо, почти как чужие. Отвратительные тротуары, сбитые за долгие годы безразличия к ним и невинно, случайно горящие фонари. Что может здесь происходить? Постоянство и неуважение (на грани неподчинения) к прогрессу изречены девизом для незаметно живущих вокруг. Трагедия изменения их так мало касается.
И меня приманила жалкая надежда на механизм компенсации, попытка вызвать движение души в ответ на упрямое повторение. Я отказал во внимании всем всегда важным делам, навязчивым, преодолимым бедам, вымученным сюжетам и иным составным собственной жизни. Там, откуда бежал, едва ли возможно остановиться, зафиксировать или спровоцировать состояния, мысли, чувства. Превращение вещной ценности в падаль происходит незаметно и неминуемо. Ты, выученный с младых игнорировать окружающую, тратишь на то все силы, и, очнувшись в один прекрасный, понимаешь, что слишком болен изнутри. Чем-то нерешенным, заброшенным, отравлен гниющими плодами собственных страхов пред свершениями и парализован болью от истекшей необходимости.
Я уехал сюда. Точно не определить, где ад более похож на писаный. Приметы расплывчаты, персонифицированы и подзабыты веком изрядно. Изрядно все равно, ведь здесь впервые наедине с ней. Все-то пропустил: единение, предвестие, разрыв, срывающуюся скорбь, следующее по списку. Сумел предотвратить, не дал свершиться таинству, чтоб и его в конечном итоге не предать. Порывистость, бесстрашие и вера в счастливое прозябание, в возможность обойтись без вины; она, способная принять лишенные налета очарования сутки, не закрывая усталых глаз, благородная и живая? Вряд ли нас столь щедро благословили, скорее конец настал бы повторением себе предшествующих, бывших. Не берусь утверждать, но смею прорицать, обладающий знанием и зрением, располагающими разбирать очертания целого, а не разглядывать детали частного.
Отточие, но было ясно, какие пути избирать, куда и зачем стремиться, от чего отказаться и что потребовать непременно. А потом она, и первые многозначительные взгляды, пара удачных встреч, всего лишь ее улыбка, неточное, мгновенное касание. Дрогнувшая рука, кофе, который она не любила, свет дневной, обещания быть, верно, и счастье где-то глянуло. Кокетствующий ветерок в ее волосах при прощании. И все, одной этой малостью сделалась необходима, органична, обязательна. Не знаю, догадалась ли она, почему оставил сотворенное нами чудо нетронутым? Что побоялся проверить на прочность, развенчать миф о возможности, заложить надежду за очередную невозможность, еле скрываемое отчаяние и проч., проч. Где-то там утерялось главное: не смог.
Вот и первый, безоглядный, сам себя предающий редкостью, снег. Тихо, концы спрятаны, дыхание размеренно и едва ли глубоко. Я привык к городу, где думал забыться, может быть, быть может, и забыть. Да как-то и не холодно. Небо будто смеется надо мной, позабыв собственный цвет, укуталось в белеющую шаль из тончайшей паутины предсказанной облачности. Похмельное лицо исполненного чугуном гения, тронутое наледью по контуру губ и на кончике носа, в роли экзотики — «Блю Кюрасао» из горла. Та, что всегда находишь в провинциях, площадь пред театром, покинутая и милая той пустотой и истинно прекрасным видом на набережную. И где моя она теперь? С кем, помнит ли? Я совсем ее не знал. Давно ли? Недавно? А воротиться уже и некуда.
46
Я пишу так
чтобы привлечь тебя.
Весна беспощадно хватает за горло. Тусклых, усталых оттенков воды, прокладывающие себе путь по долгим, излишне узким улицам. Забывший былую холодность ветер ласкает лица и руки, доверчиво обнаженные ему навстречу. Смущенно заявляет о собственных, скоро незыблемых правах солнце, продлевая день до уверенного превосходства над темнотой. Тихий зеленый цвет торопится, пятнами ложится на плохо подготовленное к письму, кое-где рваное дурацкой архитектурой, пространства. Черно-белые откровения Антониони и те оставленные в карманах времени письма. Словно забыли, в каком веке живы, писали друг другу, не совершая звонков. Получали тишину как награду, ее же знамена несла зима, мгновенно-короткая для нас и невыносимая для меня.
Теперь же особенно густой запах горения в воздухе, и без того состоящем из одних только запахов. А рядом песни птах, матерные экзерсисы водителей, собственные имена в чужих устах, капризные возбужденные детки, задыхающиеся всхлипы, телефонные трели, жестокий стук каблука по израненному асфальту — мелодии Глюка. Эта вечная музыка расставаний.
Ведь как лгали бесстыдно, кусались фразами невсерьез, от страха замирали друг в друге врага почуяв, потом бежали, бежали, пока дыхания хватало. Оставили, потеряли в поспешностях, что мир по-прежнему кругл, а по окружности движение бывает только навстречу. Чем дальше — тем ближе. И я все безнадежней запутываюсь в умело расставленной сети ласково-печальных, горьковатых на вкус дней. Среди них тот, в котором мы сойдемся на том же, без сомнения, отрезке, где разошлись.
