Леонид Зорин - Муравейник
Вы — очень хороший журналист и, больше того, — хороший стилист. Вам надо почувствовать, ощутить и воспроизвести интонацию. А может быть, ее и создать. Задача серьезная, непростая, зато увлекательная, художническая. Я не поклонник книжных сравнений, но это подвиг Пигмалиона.
"Не только поэт, еще и Орфей", — изнемогая, подумал Ланин.
И еле слышно пробормотал:
— Благодарю вас. Я должен подумать.
Иван Ильич Семиреков нахмурился.
— Думать, конечно, не возбраняется. Но мне неясно, о чем тут думать? Десятки и сотни ваших коллег были бы по-настоящему счастливы, если бы только к ним обратились с подобным захватывающим предложением. Сочли бы оправданной всю свою жизнь. Это не только ведь акт признания ваших заслуг как публициста, это еще и акт доверия. Я уж сказал вам: вы переходите не только в иные — высшие — страты, вы перейдете, если угодно, в иной человеческий разряд. Держава умеет быть благодарной.
— Именно это меня и заботит, — проговорил еле слышно Ланин.
Не отпускало странное чувство. Оно было смутным, неопределимым. Многоступенчатым, тяжеловесным. Его нельзя было разложить на четкие составные части. Вот наконец тот самый день, которого он ждал и хотел, розовый, солнечный шар удачи. И это лето, и эта трапеза в эзотерическом кабачке для избранных, посвященных, отдельных, и плотный улыбчивый человек с открытым лицом, слетевший к нему из неких высот, недоступных взгляду. Все вместе входило в состав успеха. Откуда же этот свист тревоги?
Его собеседник сказал со смешком:
— Поверите, не устаю восхищаться нашей отечественной элитой. Так грациозно и так устойчиво хранит она хорошую мину при этих своих привычных играх! Нет, правда, есть чему изумиться! Меняются эпохи и нравы, законы и правила поведения, но у нее при всех поворотах есть эксклюзивное назначение — стеречь и лелеять свою репутацию.
Ланин попробовал усмехнуться.
— Что-то не тянет в эту элиту. Все ее щиплют, язвят, покусывают. Вот уж забава! И вы — туда же…
— Боже избави! — сказал Семиреков. — Я не кусаю, я восхищаюсь. Шустрое племя канатоходцев. Как спел талантливый Окуджава: "Она по проволоке ходила". Небезопасное ремесло, не допускающее ремесленничества. Уж извините за каламбур. Как говорится, всегда на грани. Хранить свои ризы — нелегкое дело.
Ланин кивнул:
— Весьма нелегкое. Недаром оно дорогого стоит.
— Речь, стало быть, зашла о цене? — весело хохотнул Семиреков. — Благоразумно. Ну-ну, не хмурьтесь. Даже и пошутить нельзя.
* * *Когда за обедом, в кругу семьи, Ланин рассказывал о Семирекове, о содержании их беседы, труднее всего ему давался правильный тон, ему казалось, что голос, к которому он привык со дня рождения, собственный голос, принадлежит кому-то другому, какому-то третьему лицу, что он неумело, топорно фальшивит. Эта заранее обреченная попытка найти слегка отстраненную, немного насмешливую интонацию, представить себя не столько участником этого странного диалога, сколько рассказчиком, человеком, поглядывающим со стороны, его утомила едва ли не больше, чем встреча с улыбчивым искусителем. Он был недоволен и тем, как доносит саму ситуацию, и тем, как он смотрится. Сердило и собственное смущение, ни дать ни взять нашкодивший кот.
— Однако. Деликатная миссия, — проговорила Аделаида.
Полина Сергеевна усмехнулась:
— Кто же тебя им рекомендовал?
Он недовольно пожал плечами:
— Какое это имеет значение?
— Ну, не скажи. Тут есть нюанс.
Аделаида вдруг рассмеялась.
— Было такое известное действо эпохи раннего абсолютизма — "Вознагражденная добродетель".
Модест Анатольевич нервно сказал:
— Не понимаю. Какая награда? Я еще ничего не сделал.
— Разве доверие — не награда?
Ланин помедлил, потом сказал, стараясь погасить раздражение:
— Я без сомнения очень счастлив — видеть, что я не один на свете. Не зря я барахтался в море житейском. Были там ямы, мертвая зыбь, камешки за дружеской пазухой, но у меня неизменно был дом, а в доме жена — друг и товарищ и рядом с нею — дочь — прогрессистка. Я знал, что они прикроют, поддержат, понадобится — собой заслонят.
Полина Сергеевна спросила:
— В чем дело? Что ты раскипятился?
Ланин сказал:
— Да все в порядке. Когда ты трубишь, как трубочист, горбатишься, пылинки сдуваешь с двух дам, приятных во всех отношениях, то втайне надеешься на понимание. Понятно, что эти надежды смешны.
Аделаида шумно вздохнула, потом негромко произнесла:
— Отец защищает свободу творчества.
Этот ее сочувственный вздох, эта усмешливая интонация вывели Ланина из себя. Он чувствовал, что в нем закипает густая и темная обида. Уже не владея собою, сказал:
— С тех пор, как твоя личная жизнь вошла, к моей радости, в берега, твоя гражданственность просто зашкаливает. Обычно бывает наоборот. Но, видно, твой рыбовед — якобинец.
Дочь покраснела и грозно заметила:
— Моя личная жизнь не обсуждается. Так же, как позиция Игоря.
— Отлично. Я буду нем, как рыба.
Столь оскорбительного намека на дело любимого человека Аделаида снести не смогла. Она возмущенно хлопнула дверью.
— Ты груб, — вздохнула Полина Сергеевна. — Вот так теряют своих детей.
— Сказал бы я вам обеим два слова, — зло уронил Модест Анатольевич.
Он долго не находил себе места. "Вот он, очаг, приют, убежище, последняя линия обороны. Семья, освященная моралистами, воспетая сладкими тенорами. В ней чувствуешь себя сиротой.
Итог хоть куда, — подумал Ланин. — Пустыня. Никто тебя не услышит".
Ему, как никогда, было важно услышать необходимое слово. В такие минуты и выясняется, кому ты дорог, кому ты нужен. Кто думает и чувствует сходно.
Однако и Милица Аркадьевна не укрепила его души. Больше того, дурное предчувствие, точившее его перед встречей, в немалой степени оправдалось.
Его возлюбленная с годами почти безошибочно ощущала опасное колебание воздуха и приближение угрозы. И чуткость и чутье обострились. Новость, рассказанная ей Ланиным, сперва приятно пощекотала, но тут же отчего-то встревожила.
Вечно женственное Милицы Аркадьевны с удовлетворением вздрогнуло — мужчина, которого она выделила, и это теперь вполне очевидно, не борзописец, не репортер, выбор ее был неслучаен. Яркий недюжинный человек, признанный сильными нашего мира.
Однако как женщина современная, не чуждая радикальных взглядов, она понимала: в этом признании все-таки есть лукавая двойственность. Круг ее состоял из людей, охотно покусывающих власти, хотя и живущих с ними в согласии, уже освященном безмолвным Консенсусом. Добиться успеха не возбраняется, но стать придворным рупором — по€шло.
Все дело было в чувстве дистанции, и статус действующего лица, поддержанный общественным мнением, в конечном счете определялся его умением соблюдать ее.
"Жить на известном расстоянии" — это и был утвержденный принцип, руководящая идея, принятые их общей средой как несомненный modus vivendi. Чрезмерно лестное предложение, которое сделала Ланину власть, переставшая быть сакральной, меняло сложившийся обиход. Кроме того, Милице Аркадьевне почти мгновенно стало понятно, что громкая карьера возлюбленного скажется на его частной жизни.
Милица Аркадьевна то и дело подчеркивала, что жизнь складывается из множества сделанных нами выборов. Она постоянно напоминала: ее одиночество — тоже выбор. Оно нисколько не угнетает, страшней "одиночество вдвоем". Ныне и присно она намерена остаться старым холостяком, мужчины в неумеренной дозе невыносимы и утомительны.
Ланин с готовностью соглашался, что этот статус ей органичен, подчеркивает ее особость. И все же с опаской подозревал, что эта незаурядная дама ждет, что в один прекрасный день он наконец дозреет, прервет свое затянувшееся супружество, пресытится Поленькой Слободяник, и даже его отцовское чувство не помешает ему принять истинное мужское решение. Однажды стены темницы рухнут, тайная ланинская жизнь станет и явной и узаконенной.
Такая схема легко прочитывалась, поэтому ему было неясно, как отнесется Милица Аркадьевна к невероятному предложению, которое высказал Семиреков. Она мгновенно сообразит: событие такого масштаба не может пройти для них бесследно. В его повседневности что-то изменится. И очень возможно — решающим образом. Он перейдет в иное качество.
Предчувствие Ланина не обмануло. Любимая женщина не утаила своей тревоги и озабоченности.
— Вы говорите, что смущены. Не знаете, что надлежит ответить и как вам следует поступить, — произнесла Милица Аркадьевна, нервно закуривая сигарету. — На самом деле это не так. На самом деле вы очень рады и даже мысленно торжествуете. Заметьте, я вас не осуждаю. Всякий талантливый человек хочет признания современников. Тем более, облеченных властью. Это естественно, натурально и соответствует нашей природе.
