Леонид Зорин - Муравейник
— Вы потешаетесь, — вспыхнул Ланин. — "Читатели", "писательский выбор"… Ко мне это не имеет касательства! Кто меня знает? Вгоняете в краску.
— Нечего вам краснеть и жмуриться, — авторитетно сказал Семиреков. — Слава — понятие растяжимое. Сегодня не знают, завтра узнают. Многие люди, как вам известно, вдруг просыпаются знаменитыми. Вам ли не знать, что нам с вами выпало жить в золотую эпоху спичрайтеров? Как они сделают, так и будет. Тем более, народ восприимчив.
— Вы полагаете? — буркнул Ланин. — Есть у меня на этот счет большие сомнения. Не обессудьте.
— Ну что же, — подхватил Семиреков. — Сомнение всегда плодотворно. А что до народа, то он категория, в высокой мере, неоднородная. Возможно, эта неоднородность и есть его исторический шанс. Надумаете, дайте мне знать. Я облегчу вам дорожные сложности.
В семейном кругу намеренье Ланина не вызвало никаких возражений. Ада насмешливо произнесла:
— "Хочу заглянуть в глаза России"? Ну что же, похвальное желание. Но помни о мерах предосторожности.
— А вот составила б мне компанию, — сказал ей Ланин. — Дорога лечит.
— Все это вздор, — сказала Ада. — И выдумки. От себя не уйдешь.
Полина Сергеевна согласилась:
— Да, все мое ношу с собой. Впрочем, встряхнись, тебе — на пользу.
Милица тоже его одобрила. Она пошутила:
— Сидя — застаиваешься. Меняя привычную обстановку, мы молодеем, я убедилась. — И тут же добавила не без яда: — Все-таки мне не вполне понятна характеристика вашей роли. Вы — романтический скиталец или таинственный эмиссар?
Модест Анатольевич покраснел:
— Всем странно то, что мне доверяют.
Милица Аркадьевна чуть надменно спросила:
— Кто это "все", мой друг? Если имеете в виду дочку и боевую подругу — мы вовсе не единое целое. Я восхищаюсь вашей фортуной вполне автономно и сепаратно.
Он глухо проговорил: "Польщен", — и быстро, накоротке, простился.
— Подумать только, как был я прав, — шептал он наедине с собою. — Все это бесстрастно и трезво доказывает, что я — один. Рядом со мной чужие люди. Какая-то жестокая оптика представила мне всех тех, кто рядом, что называется — крупным планом. А кстати — и меня самого. Всю жизнь, которую называют сознательной, живу в муравейнике. И сам я — московский муравей, упрямо тащу в свой теплый угол то стружку, то щепочку, то дощечку. А то соломинку — подстелить. Усилия глупые и бесполезные. И, в сущности, все они имитируют и труд, и деятельность, и чувства. Совсем, как игра в литературу, которая ко мне не имеет решительно никакого касательства. Искусственная чужая судьба. И все-таки Семиреков прав: уехать попросту необходимо. Никто не станет по мне скучать. Мне надо проветриться, оглядеться. Потом, когда я вернусь в Москву, решить, наконец, что делать дальше.
Однако ему уже не пришлось ни успокоиться, ни вернуться, ни поделиться впечатлениями. Ланину адски не повезло. Он подхватил дизентерию, которой хватило нескольких дней, чтобы оборвать эту жизнь.
Зачем я вспомнил о ней сегодня?
Не знаю. Не нахожу ответа.
Июнь — сентябрь 2010
