Ионел Теодоряну - Меделень
— Дед Георге, ужасно хочется огурчика… знаешь, с солью и перцем! — хрустя леденцами, сетовала Ольгуца.
— А вот как приедем домой, так и приготовит дедушка огурцы так, как только он и умеет.
— Дед Георге, давай купим гороху в корчме… Сто лет не ела! В кафе гороху не бывает! Слышишь, дед Георге?
— Слышу!
— Купим?
— Купим, как не купить!
— И съедим.
— Были бы у меня зубы, я бы тоже ел, мышка!
— Как, дед Георге? Ты не будешь есть горох? Тогда сварим его.
Ржание коня возвестило о приближении дрожек; лошади, запряженные в коляску, воинственно заржали в ответ. Ольгуца обернулась назад, посмотрела, нахмурилась и опустила руку на кнут.
— Дед Георге! Помоги! Они нас догоняют!
Крепко любил дед Георге своих лошадей, — и тех, что были впряжены в коляску, и тех, что в дрожки. И все же пустил их во весь опор, как в былые времена, когда господа не знали удержу ни в ярости, ни в веселье и когда возницы, потрясая кнутами, въезжали на кореннике в ворота дома, дабы возрадовалось сердце господ от восторженных вскриков дам. Дед Георге еще помнил те времена, и Ольгуца знала о них по его рассказам.
— Хии-хии!.. — гикнула Ольгуца.
Дед Георге только усмехнулся; зашипел змеей кнут; кони перешли в рысь, встряхивая тяжелыми гривами и размахивая длинными хвостами… И восемь копыт начали выбивать барабанную дробь.
— Обернись назад, Моника! — кричала Ольгуца во все горло, не помня себя от восторга.
Моника встала на колени и выглянула из-за опущенного верха коляски.
— Догоняют?
— Пожалуй… — последовал уклончивый ответ.
— Догоняют?
— Пожалуй, да, — с опаской отвечала Моника.
— Догоняют? — гаркнула Ольгуца, выхватывая кнут из рук деда Георге.
— Да-да! — испуганно сказала Моника.
Длинные и изящные, как стрекоза, дрожки оказались рядом с коляской, готовясь обогнать ее.
— Скорее, дети! Поторапливайтесь: я очень проголодался! И хочу пить! — крикнул на полном ходу господин Деляну.
Дэнуц, сияя от счастья, краем глаза косился в сторону коляски. Так он демонстрировал Ольгуце свое презрение, предвидя ее неминуемое поражение.
«Хорошо быть мужчиной!» — подумал Дэнуц, с наслаждением вдыхая запах табака, который исходил от одежды его отца, от рук и дыхания Иона за его спиной.
— Дед Георге, остановись! — шепотом попросила Ольгуца.
— Эх-эх, ребята! Э-эх!
Дрожки летели вперед, будто сани на колесах.
— Да, да! Мчитесь, если вам угодно! А нам коней жалко, — крикнула им вслед Ольгуца, словно бросая в них камень.
Лошади остановились, тяжело дыша; их дыхание еще бежало вперед, они волновались, стоя на месте.
Все сидевшие в коляске поднялись, глядя вслед удаляющимся дрожкам. Ольгуца вертела в руках кнут и размышляла… Прозрачные призраки засухи маячили вдали. И вдруг их окутал аромат донника и запах скошенного сена, словно доброта и печаль небесных ангелов.
— Я больше не могу! Умираю от жажды! — шумно вздохнула Ольгуца, бросая в коляску огромную охапку донника.
— Сейчас поедем, — успокаивала дочь госпожа Деляну, вытирая платком ее пылающие влажные щеки.
— Посмотрите, tante Алис! — сказала Моника, неся в руках зеленый букет, сверкающий желтыми искорками, а на щеках — яркие краски полей, собранные ею вместе с донником и воткнутыми в золото волос синими васильками.
Огибая коляску сзади, чтобы сесть с левой стороны, Моника внезапно остановилась, словно ей в голову вдруг пришла неприятная мысль… Черное платье, неподвижно стоящая коляска! В ее представлении все коляски двигались в сторону кладбища; все неподвижно стоящие коляски ожидали отправления похоронной процессии.
— Tante Алис! А у коляски нет номера!
— Конечно, нет! У домашних колясок не бывает номера.
— У тебя нет номера! — шепнула Моника, обращаясь к коляске, и радостно похлопала по ней рукой.
С помощью Моники госпожа Деляну положила в опущенный верх коляски букеты донника, бережно расправив веточки… Лошади тронулись… Долго еще верные пчелы летели следом за донником… Ароматные звездочки сверкали на солнце, роняя лепестки на головы сидевших в коляске людей.
— Tante Алис!
— Что, Моника?
— Нам еще далеко до дому?
— Сейчас приедем!
— Ой!
— Ты этому не рада?
— Не-ет, tante Алис!
Конечно, она была рада! Но все же… ей бы хотелось никогда не выходить из коляски, у которой не было номера и в которой лежали букеты донника: из коляски летних каникул.
— Дед Георге, ты слышишь что-нибудь? — спросила Ольгуца, глядя в небо и держа ладонь козырьком над глазами.
— Лают собаки!
— Ну да! Собаки! Сверху, дед Георге!
— Ах ты, Господи! Змей барчука.
— Ага! — пробурчала Ольгуца.
— Ничего, дедушка тебе еще лучше сделает!
— Мне не надо!
Лошади замедлили свой ход и, натянув поводья, рысью въехали в ворота под жужжание змея, которого охранял дуб и маленький матрос. Да что матрос! Адмирал, у которого на устах играла улыбка того, кто принял шпагу у побежденного Наполеона.
Белая россыпь домиков во дворе с господским домом в середине, хозяином всех домов, в глазах Моники была похожа на светлый монастырь без церковных глав и монахов.
Лошади, фыркая, остановились у крыльца… Шелестела зеленая виноградная лоза на балконе, нежно раскрыли свои лепестки разноцветные ипомеи.
— Я проголодалась! — яростно крикнула Ольгуца. — Ты где, матушка Мария?
Услышав ее голос, с крыльца спустилась кухарка, раскинув руки так, что в них свободно мог уместиться целый двор, смеясь животом и выщербленным ртом, в белом платке и белом фартуке, с широким лицом и огромным туловищем евнуха.
— Тут я! Хорошо, что все вместе приехали, у меня цыплята на вертеле жарятся, будь они неладны.
* * *Влажная простыня, прикрепленная к уголкам открытого окна, медленно надувалась и сдувалась, превращая жару, от которой вяли абрикосы в саду, в приятную прохладу.
В комнате девочек не было ни души… Вбежала босоногая Аника, поставила на стул легкий чемодан Моники и выбежала, хлопнув дверью и мимоходом поглядев в овальное зеркало шифоньера красного дерева и сверкнув белозубой улыбкой молодой цыганки.
Чемодан с бабушкиными инициалами остался один. В нем лежали портрет бабушки и кукла, одетая в черное, — в скором времени им предстояло увидеть новое жилище Моники…
Моника сидела за столом в столовой на стуле с двумя подушками и ела так, как учила ее бабушка: прикрепив салфетку к корсажу платья, опустив локти и держась очень прямо…
Если бы бабушка вошла в комнату девочек да надела бы очки, то, даже не притронувшись пальцем ни к шифоньеру, ни к ночным столикам возле кроватей орехового дерева, тут же увидела бы, что нигде нет ни пылинки, ни единой мухи, и с облегчением бы вздохнула; она услышала бы запах натертых воском полов, аромат прохлады, который бывает только в тиши старых домов, где зимуют яблоки и айва, и с добротой и лаской покачала бы головой; с трудом наклонившись над чисто застланными постелями и откинув уголок покрывала, увидела бы, что постельное белье — голландского полотна, что прачка трудолюбива, что в платяном шкафу лежит донник и лаванда; а если бы открыла шифоньер, то обнаружила бы в нем кукол, которые поджидали девочек, получивших похвальные грамоты за экзамены в третьем классе; сняла бы очки, протерла их и перекрестилась перед образом Пресвятой Богородицы, потом осенила бы крестом комнату и тихонько удалилась бы… потому что с минуты на минуту могла войти Моника.
В комнате у девочек не было ни души…
— Дети, позвольте мне снять пиджак; невозможно жарко!
Сняв чесучовый пиджак, господин Деляну остался в чесучовой рубашке с низким и мягким воротником. Подняв кверху руки, тряхнул ими; рукава соскользнули вниз. Эта привычка сохранилась у него с тех пор, когда адвокаты еще носили мантии. Он хранил мантию в надежде, что когда-нибудь Дэнуц наденет ее перед судом… Быть может, к тому времени «эти кретины» поймут наконец, — кретинами именовались все те, кто оспаривал профессиональные убеждения господина Деляну, — что мантия дает полет слову, и опять введут ее в обиход. Ну, а если нет, так пускай висит в шкафу и напоминает Дэнуцу о прежних временах.
Господин Деляну любил свою профессию, «как любовницу», — так сказал он однажды в своей речи перед кассационным судом, произнеся недозволенное слово со страстью и дерзостью, чтобы разбудить задремавшего советника, — и хотел, чтобы Дэнуц думал так же и когда-нибудь смог бы сказать то же самое о себе… Вот если бы Ольгуца была мальчиком!..
— Ну, Дэнуц, теперь ты гимназист! Взрослый мальчик! Теперь ты можешь сам решать. Хочешь быть адвокатом, как твой отец?
Госпожа Деляну пожала плечами.
