Ионел Теодоряну - Меделень
Дэнуц испытывал радостное волнение, словно попал на склад, полный загадочных игрушек. Он не сводил глаз с медленно движущейся бумажной ленты, скользившей по телеграфному колесику… Он знал: эта лента — таинственный фуникулер, который перемещает по воздуху слова… и отказывался верить этому.
— А поезд не опаздывает, господин Штефля?
— Боже праведный, сударыня, да вот он! — задыхаясь отвечал начальник станции.
— Пойдем на перрон, Дэнуц!
На перроне, между двумя каштанами, ожидали прихода поезда связанные гуси, полосатая сума и светлое летнее утро.
— Ну-ка, покажись, Дэнуц… Господи! На кого ты похож!
Хорошенькая матроска, впервые надетая сегодня поутру, немало пострадала от катастрофы на дороге. Из сандалий на каждом шагу сыпалась пыль, носки спускались гармошкой, так что были видны белые, в сравнении с загорелыми икрами, щиколотки.
Госпожа Деляну села на скамейку, поставив перед собой Дэнуца, словно задачу по архитектуре. Она подняла вуаль, сняла перчатки и приступила к реконструкции.
Белая бескозырка с дерзкой кокетливостью сдвинулась на затылок и немного набок, полностью открыв лоб и короткий нос; ленты бескозырки развевались по ветру; синий с якорем галстук вернулся на свое место — туда, где соединялись кончики воротника…
— Теперь только невесты недостает! — восхитился начальник станции, появляясь на перроне с блокнотом под мышкой и в красной фуражке поверх носового платка.
— Идет?
— Идет.
— Дэнуц! Дэнуц!
С радостной покорностью спасаемого от смертельной опасности Дэнуц отошел от края. В отдалении, там, откуда бежали рельсы, чернела точка, чужая и враждебная, словно дуло заряженного пистолета.
И они напряженно всматривались в эти туго натянутые, как нервы, рельсы… Угрожающе сопя, появился паровоз и сердито проследовал мимо них…
— Багажный… багажный… багажный; третий класс… третий… третий… — вслух считал Дэнуц, моргая и крепко сжимая руку госпожи Деляну.
— А вот и папа! Видишь?! Папа! Папа!
Из окна купе высовывалась рука господина Деляну, машущая встречавшим зажатыми перчатками… В дверях вагона мелькнули черные кудри Ольгуцы. Поезд еще не успел остановиться, а Ольгуца уже соскочила с подножки, веселая и приветливая. Так по утрам она спрыгивала с кровати на коврик.
— Боже, Ольгуца! Ты хочешь, чтобы я заболела? — воскликнула госпожа Деляну, подбегая к ней.
Ольгуца наспех поцеловала ей руку и помчалась к кучеру.
— Дед Георге! Дед Георге! Я приехала!
Следом за Ольгуцей появились вещи, переданные в окно Иону, потом господин Деляну, благодушный, шутливо настроенный, в чесучовом костюме и в сдвинутой на затылок шляпе; а за ним — большеглазая, спокойная, олицетворяющая собой каникулы — Моника.
— Ты рада, что приехала к нам, Моника? — встретила ее госпожа Деляну, снимая с последней ступеньки и целуя.
— Да.
Соломенная шляпа с круглыми полями, черной лентой и резинкой под подбородком соскользнула ей на спину и повисла на шее.
Госпожа Деляну улыбнулась, глядя на ее волосы — солнечные, точь-в-точь блик солнца, который вместо желанной бабочки дети находят в траве под шляпой.
— Дети, мы ничего не забыли в поезде?.. Отлично… Все в порядке! Прекрасно! Я в превосходном настроении! — весь сиял господин Деляну, потирая руки, словно после удачного процесса.
Радовался, досадовал и мыл руки господин Деляну одинаково.
Дэнуц надулся: никто не замечал его, никто не смотрел в его сторону! Он закрыл глаза и сделался невидимым!
— Мама, а где моя шляпа? — спрашивала запыхавшаяся Ольгуца, только что примчавшаяся от лошадей.
Голова старика в очках в золотой оправе на кончике носа высунулась из окна вагона.
— Простите, в купе осталась дамская шляпа, это не ваша?
— Конечно, наша! — протянула Ольгуца руку за своей шляпой.
— Лучше поблагодари господина, Ольгуца… Вот вам, пожалуйста! Что ты еще забыла? — выговаривала дочери госпожа Деляну, оглядывая ее с головы до ног.
— Фууу! — выдохнула Ольгуца, встретившись глазами с Дэнуцем.
И что-то шепнула на ухо Монике.
— Фууу! — фыркнули обе девочки.
— Чок-чок, чок-чок, Плюшка, Плюшка дурачок! — крикнула Ольгуца брату.
За две недели каникул, проведенных в деревне, у него округлились щеки, — потому и возникло новое прозвище. Дэнуц косо посмотрел на сестру и теми же руками, что совсем недавно держали веревку змея, закатил ей две звонкие оплеухи, так что с ее щек разом исчезла бледность, приобретенная за время экзаменов.
— Браво! Галантный кавалер! — произнес из окна вагона тронувшегося поезда старичок.
— Мое почтение, господин Йоргу, — послышался голос из окна вагона.
— Vus tis di Iancl?.. A ghiten Weig.[2]
Услышав фразу на безупречном идише, из окон вагона второго класса стали высовываться курчавые головы, — как из кофейни на улице Штефана Великого, — приветливейшим образом кивавшие господину Деляну. Кто из ясских торговцев не был клиентом Йоргу Деляну!
— Дети! Дети! Перестаньте! — усмиряла между тем брата и сестру госпожа Деляну, которой удалось вовремя спасти Дэнуца от кулаков и подножек Ольгуцы.
— Я тебе покажу! — кипятилась Ольгуца.
— Полно, Ольгуца, ну что разговаривать с драчуном, — успокаивала ее Моника, держа за руку.
И они пошли вперед вместе с госпожой Деляну… Дэнуц нагнал их.
— Вы… вы девчонки! — крикнул он, захлебываясь от негодования.
— Неправда! — топнула ногой Ольгуца, возмущенная до глубины души.
— Нет никакого сомнения! Ты мальчик, — вмешался господин Деляну. — У нас есть только одна девочка — Моника. Правда, Моника?
— И я тоже! — запротестовала Ольгуца… — Но я не позволю ему, — она указала пальцем на брата, — меня оскорблять!
— Чистый огонь наша барышня, — прошептал, улыбаясь усами и глазами, дед Георге, обращаясь к человеку, который грузил в телегу чемоданы.
— Утихомирьтесь! — приказал, смеясь, господин Деляну. — Кто поедет со мной на дрожках?
— Я! — выкрикнул Дэнуц.
— Нет, я! — оттолкнула его Ольгуца.
— Я первый сказал!
— Ну и что?
— Как что?
— Я с тобой не разговариваю!
Тем временем госпожа Деляну села в коляску.
— А со мной никто не едет?
— Я, tante[3] Алис, — вызвалась Моника.
— Тогда вы оба садитесь вместе со мной на дрожки!
— Пускай он едет в коляске, — настаивала на своем Ольгуца.
— Барышня, — шепнул ей дед Георге, — садитесь рядом с дедушкой на козлы.
Ольгуца просияла… но тут же изобразила мученицу.
— Поезжай на дрожках! Мне они не нужны!.. Ну и пусть! — с притворным вздохом сказала она, взбираясь на козлы. — Все против меня, я знаю!
И, схватив кнут, стегнула лошадей.
— Сидите тихо, барышня, не то опрокинемся!
— Дед Георге, — подскочила Ольгуца, — гони что есть мочи… Чтобы не догнали! Слышишь, дед Георге?
— Мое почтение, господин Йоргу!
— А! Как поживаете, господин Штефля? Молодцом?! Все такой же бодрый?
— Покорнейше благодарю! Служба… Ммда!..
Нетерпение и ярость бушевали в душе у Дэнуца, сидевшего на дрожках, равно как в копытах у коня, стоявшего на месте.
— Поехали, папа, ну, пожалуйста… скорее…
— Подожди, братец, к чему такая спешка? Можно подумать, что ты председатель кассационного суда.
— Бог даст, глядишь, и станет! — от всего сердца пожелал ему господин Штефля.
— А что, дело дошло до суда?
— До кассационного-то суда не дошло, — скромно признался он. — Только до апелляционного!
— Может быть, подсобить?
— Хорошо бы!.. — осмелился попросить начальник станции.
— Ну что же! Обсудим!
Дэнуц изнемогал: коляска совсем скрылась из виду. У него перехватывало дыхание при одном воспоминании о том, как Ольгуца вскарабкалась на козлы… Столько горечи накопилось в его душе, что, прикрыв глаза, он внезапно представил себя в коляске рядом с матерью; ему хотелось плакать и чтобы его утешали… Но его место в коляске было занято Моникой!.. Дэнуц от нетерпения ударял ногой по колесам дрожек.
Ноги Моники не доставали до пола коляски; они висели в воздухе. Но она не болтала ими.
И не дотрагивалась носками тщательно вычищенных ботинок до чемодана. Руки Моники спокойно лежали на тесно составленных коленях. Только кончики пальцев иногда поднимались… и тут же опускались, снова приподнимались и слегка шевелились…
…Потому что справа и слева от дороги волновались хлеба цвета солнца — то ярко освещенные, то слегка затененные. И потому что местами попадалось столько маков, словно все картинки с изображением Красной Шапочки соскочили со страниц книг и украсили собой поля…
«Как идет ей черный цвет!» — подумала госпожа Деляну и тут же с суеверным ужасом поднесла руку к губам. Монике едва исполнилось десять лет, а она в третий раз надевала траурное платье, теперь уж — в последний, потому что у нее больше никого не осталось на всем белом свете… Черное платье, которое носила Моника после смерти бабушки, было сшито госпожой Деляну…
