Дмитрий Липскеров - Мясо снегиря (гептамерон)
Я удивлялся, какие у нее сильные и красивые ноги… Хотел сегодня обязательно подстрелить тунца на обед, а потому сжимал рукоятку ружья крепко.
А потом нашел мурену. Длиннющая, метра два, она лениво и высокомерно скользила вдоль самого дна, иногда заглядывая за кораллы.
Я замахал рукой, мол, смотри, Муся, мурена, ты видела мурену?!!
Она сама уже разглядела редкую рыбину и плыла на глубину.
Она держала меня за руку, чтобы не всплыть, улыбалась мурене и всему миру.
А потом мурена сделала бросок в нашу сторону, обнажив ряд острых кривых зубов. У меня сработала реакция, и я выстрелил в агрессора.
Как Муся оказалась между мною и муреной, я до сих пор не могу понять!
Полуметровая стрела, разгоняемая газом, вонзилась Мусе прямо в грудь. Хлынула кровь, растекаясь в морской волне кружевами. Муся удивленно смотрела на меня, мол, за что, как это ты так неловко!..
Мой мозг ожгло расплавленным свинцом, я выплюнул загубник и выпил море…
В последний свой миг я вспомнил, как познакомился с юной артисткой Мусей, как мы смотрели вместе мой любимый фильм «Смерть в Венеции», как она в унисон со мною плакала в финале… Я вспомнил, как она читала мои книги и говорила, закусив губы: «Какой ты отличный писатель!» Она здорово сошлась с моими детьми, особенно с дочкой, покупала им всякие классные подарки, и сама была мне Божественным подарком!..
Море остудило раскаленный свинец мозга, остановило работу сердца, и я умер…
Она сидела на стульчике и улыбалась мне. Пока зрение фокусировалось, я вспоминал произошедшее.
— Как? — прошептал я распухшими губами.
— Ты убил отличного тунца! — объявила Муся.
— Как? — не понимал я.
— Как обычно…
Мозг лихорадочно работал и пришел к выводу, что Господь Всемогущий все изменил, сместил времена, чтобы сохранить для меня мою Мусю!
— Разве я не убил тебя?
— А хотел? — удивилась моя женщина.
— Что ты!
— Так вот почему ты выплюнул загубник! — поняла она. — Ты подумал, что нечаянно застрелил меня и больше не хочешь жить?!
Я кивнул.
— Не надо в следующий раз так глубоко нырять! В голове все меняется! Неверно смесь подобрал!
— Хорошо, — согласился я.
Она на минуту прилегла рядом со мною на кровати и почувствовала не только твердость моего духа.
Улыбнулась.
Перед тем как закрыть за собой дверь палаты Хургадинской больницы, она сказала:
— Какой ты весь экстремальный!
Я был так счастлив, что заснул в грязной вонючей Хургадинской больнице, словно на шелковых простынях президентского номера «Хилтона», и снилась мне Муся, стреляющая в мою грудь картечью из обыкновенного ружья.
День третий
Эталон
У моего друга была огромная квартира на Тверской. Пять или шесть обшарпанных комнат с продавленными кроватями, топчанами и двухместной тахтой, на которой спал сам хозяин.
В те времена нам было наплевать, обшарпанные это комнаты или хоромы, главное — вся хата была в нашем распоряжении.
Мой друг учился в консе, шлифовал скрипичное мастерство и уже был лауреатом конкурса квартетов в Эвиане, где играл первую скрипку.
Он ездил по загранкам, привозил из них музыкальную аппаратуру, продавал на черном рынке и имел кучу денег. У него имелся видеомагнитофон, и частенько до самого утра мы глядели на западный мир через кинескоп телевизора, обильно запивая Европу и Америку водкой, смешанной с портвейном.
Нас было четверо. Он — будущий скрипичный гений, я, студент театрального училища, Мишка Боцман, огромный парень, килограмм под сто сорок, со шкиперской бородой. Он закончил мореходку, в первый же свой рейс в загранку свалил в Финляндию, где и попросил политического убежища. Но Финляндия по погодным условиям оказалась советским Таллинном, где Боцмана арестовали, как идиота, проспавшего сообщение, что из-за шторма корабль остается еще на двое суток за железным занавесом. Благо у Мишки отчим был каким-то генералом КГБ, вытащили парня из застенков, но плотно списали на советскую землю… И Муся с нами тусовалась. Маленькая, пепельная, с огромными синими глазами, она уже закончила консерваторию по классу фортепиано и теперь самому Рихтеру ноты переворачивала на концертах. Про маэстро она загадочно сообщала, что великий пианист — масон, что у него знак под обшлагом пиджака прикреплен… У Муси были коротко остриженные ногти, как у всех пианисток, и это придавало ей определенный шарм.
Мы крепко выпивали, ели купленное на рынке Мусей мясо, она же его и готовила в духовке, в общем, вели богемный образ жизни, оставаясь при сем целомудренными.
Муся определенно маяковала нам всем по очереди, но мы с Боцманом шкурами чувствовали, что пианистка закрутит роман со скрипачом. У нас тогда были моральные понятия, несмотря на то, что мы разнузданно пили и смотрели западную порнуху.
И правда, в недалеком будущем Муся выйдет замуж за нашего друга гениального скрипача, родит ему дочь Машу, а он, не взяв самой высокой ноты, вдруг умрет молодым и совсем несчастным. И примет он смерть через свою любимую Мусю.
Но это другая история…
Как-то раз я возвращался под вечер в нашу огромную квартиру в отвратительном настроении, так как на кафедре актерского мастерства про меня сказали, что я раздолбай и артиста из меня не выйдет. Я знал, что сегодня напьюсь со скрипачом до края. Боцман отсутствовал уже неделю, добывал справку о плохом здоровье, чтобы не угодить в армию. А Муся расслаблялась в Париже, напрягаясь лишь по вечерам, переворачивая маэстро Рихтеру ноты на концертах.
Совершенно никакой, бичуя себя за все на свете, я открыл дверь квартиры друга и тотчас ослеп.
За большим накрытым столом сидел мой друг с хрустальной рюмочкой в тонких пальцах, а напротив о чем-то эмоционально вещал седовласый мужчина… Хрен с ним! Самое главное, рядом с ним восседала редкая, великая красавица лет двадцати.
Она была прозрачна, словно была не из плоти и крови. Волосы подобраны, крохотная родинка на великолепной шее… Она молчала, совсем не слушая, о чем говорят мужчины. Ее полная высокая грудь дышала молодостью, а синие глаза смотрели на мир сентиментально и романтически грустно…
Мой друг представил меня. Седовласый мужчина оказался его дядей, а, следовательно, она — двоюродной сестрой.
Я чувствовал себя, как чувствовал бы себя Данко, которому кардиохирурги вставили обратно сердце. Да плевать, что я раздолбай, плевать вообще на актерскую профессию, когда передо мною сидело самое великое Божественное чудо — Женщина…
Мы выпили немножко, я не отводил от нее взгляда, в ее грустные глаза входила моя душа, а ее душа встречала.
А потом я вышел из-за стола и перешел в маленькую комнатку, перпендикулярную обеденной, где уселся на топчан. Так получилось, что я наблюдал только ее, сидящую с края, остальные персонажи были сокрыты стеной. Я продолжал плавать в морях ее глаз, она не возражала, а потом я неожиданно для самого себя мотнул головой, мол, иди сюда!.. Замер от ужаса и собственной наглости…
Она поднялась из-за стола, прошлась по комнате, разглядывая фотографии, а потом, будто невзначай, шагнула ко мне…
Господи, как мы целовались!.. Боже, я никогда не мог предположить, сколько волшебного нектара в женских устах сокрыто, сколь множество сил спрятано в дерзком язычке, нежности в зубках, вдруг укусивших меня за мочку уха…
Сознание отключилось…
А потом она вдруг поднялась с топчана и сказала:
— Да, папа!
Видимо, седовласый ее окликнул. Она вернулась в обеденную.
— Пора, дочка! Нам еще билеты покупать!
Обмирая от ужаса предстоящей потери, я узнал, что родственники моего друга проживают в Новосибирске и сегодня в ночь уезжают домой…
Мои глаза были наполнены слезами. Душа сжалась, когда мы вежливо прощались с гостями. За несостоявшимся счастьем закрылась дверь…
Дьявол так часто шутит — поманит сладким, а конфетка ядовита…
— Выпьем? — предложил скрипач, когда двери парадного грохнули.
Я выпил стакан, сказал другу «извини» и почти бросился на улицу, подставив лицо холодному ветру.
Где я шлялся до ночи, одному Богу известно.
Холодный и несчастный, я поднимался по лестнице к квартире моего друга лишь с одним желанием — напиться до потери сознания.
Я грубо толкнул дверь плечом, так что косяк хрустнул и… вновь ослеп…
Она сидела за столом, все на том же месте, только вот мой друг был мертвецки пьян, и косматая башка его лежала мертвой на столе.
— Я завтра, самолетом! — пояснила она и опустила глаза.
Господи! Более в жизни я не испытывал такого крайнего счастья, такой великой любви!
Мы любили друг друга без всякого стеснения, как будто прожили вместе долго, я беззастенчиво узнавал ее, она открывалась. Мы шептали что-то невнятное и жаркое… Все было сделано нами друг для друга, все подарено и все дары приняты. Я заснул на ее мокром горячем животе, и не случалось более счастливого прихода в сон, чем в ту ночь…
