Дмитрий Липскеров - Мясо снегиря (гептамерон)
…
Она не носит в себе дыхания моей матери. Она сама станет матерью и будет виновницей смерти своих детей… Может быть, и моих. И я буду виноват! Хотя я никого не рожал. Вероятно, мужское семя бессмертно и лишает его этого Дара женское чрево.
Я не смог покорить свою мать! Мне удалось покорить всех женщин, с которыми я общался, хотя бы на миг сделать их зависимыми от меня чувственно, поэтому я с ними не могу жить. Я не отыскиваю в них мать! Не отыскиваю!
До твоего рождения все — отрезок без тебя, после смерти — вечность без тебя! Вечность без матери! Вечность без себя. Пожалуй, эти две вещи страшны непостижимо! Почему так все устроено? Вопрос с обреченностью в его безответности и ненужности. Вечность без Пуховой…
Секс. Нет, любовь. Оргазм — растворение в пространстве чувственного. Отшибленные на несколько мгновений мозги. Естественная тренировка смерти, данная нам природой. Спасибо ей за глумление… Миг смерти еще более краток, чем момент оргазма. Нет такого секундомера, микромера, чтобы засечь, когда все! Смерть вне времени. Может быть, она сладострастна?!.
Умер Ванечка в Тарусе. Ванечка — брат Пуховой, которой я хотел сунуть нос под мышку и учуять мать… Он был сильно младше сестры — на двадцать лет, и умер двух лет от роду. Сгорел в день. Ложный круп заставил его горлышко так хрипеть, словно сатана в грудь забрался. Дите билось в руках матери, черной лицом и волосами, само бледное, словно фаянсовая тарелка вечером, и в страшном рыке своем вращало неистово глазами, вдруг сделавшимися из голубых черными. Ванечкино тельце корежило и бросало, так что взрослые не могли удержать его детские руки, столько силы в мальчишечьих плечах было перед смертью. А ведь Ванечка не знал, что умирает, он даже не ведал, не чуял, что такое смерть, что это она терзает фарфоровое тельце и перехватила горло стальными пальцами Он просто не понимал, за что ему так плохо, за что его наказывают и кто? Кто! Кто! Кто!!! В один день его здоровый Дух, поселившийся на век, вдруг сорвался с насиженного места желторотой птицей и отлетел за реку Оку дозревать. Словно кто-то спугнул.
Ванечкин отец, маленький жилистый мужик, родивший первенца пятидесяти лет от роду, одеревенел от горя, но, как истинно русский, сильный духом бывший пьяница, как-то поутру навсегда протрезвевший от созерцания в ночи лика Божьего, держал слезы где-то возле души, лишь борода рыжая потрясывалась. Борода, как в сказке, — веером книзу и крошки какие-то на ней…
— На все воля Божья! — и стискивал челюсти до хруста. — На все…
Помню отпевание ночью.
Ванечкино личико прибрали близко к ангельскому, но все-таки смерть гуляла под тонкой кожицей щечек, и личико хоть и ангельским было, но пугающим.
Бесы, бесы вокруг!
Вернулись с похорон и обнаружили на плите детский суп. Он остался стоять на конфорке еще со дня отъезда в Тарусу, но — странно, не скис.
Пуховая осталась без брата.
А потом я остался без Пуховой.
Вероятно, ветер вмешался в мою жизнь и унес лебедушкино тепло, перышко к кому-то продрогшему.
Что приятнее — согревать или быть самому согретым?.. По обстоятельствам…
Совсем отяготился мыслями о смерти и одиночестве, что не включил Пуховую в поднятие тяжестей.
— Ты меня бросаешь! — утвердительно повторяла она.
Пуховая сдерживала слезы и говорила, что не понимает, как можно получать удовольствие от одиночества и предвкушения смерти?
— За что ты меня любишь? — спросил я, почти мертвый и совсем одинокий.
— Не знаю-ю!!! — закричала она и быстро пошла по снегу прочь. — Не знаю!!!
А я знаю, проговорил про себя. За то, что я тебя не люблю, или не очень, или люблю, но не сознаю, или не нуждаюсь… За то, что я одинокий, совсем смертник, отказываюсь от лебединого крыла, от поцелуев дрожащих губ и объятий, не пахнущих моей рыжей матерью!
Ну, нет запаха!
Ходил к отоларингологу — все в порядке. Лишь пробочка в правом ухе крохотная. Промыли ухо.
В процессе я вспоминал, сколько в него вливалось слов любви. Больше всех одарила благодатью Пуховая.
Нос — большой, совсем мужской.
Смерть обычно представляется с проваленным носом.
Язык, с помощью которого, мы щебечем о любви и ненависти, которым производим любовные действия, принадлежит нижней челюсти, отваливающейся от черепа, так как хрящики сгнивают. А наши языки подбирает сатана, потому его речи так страшны и сладки одновременно. Он всегда говорит нашими языками.
Целая страна говорит нашим языком с нами же…
Мама, где ты? Стала ли частью Адама или разговариваешь с моим дедушкой? Может быть, растворилась в Евином чреве и родишься вновь?.. А вдруг ты произойдешь в мужской род, первым сыном — Авелем? А я понесусь галопом к смерти, рыкну в предсмертной муке и, также отрекшись от Адама, стану сыном его вторым — Каином?!! Что же дальше, мама?
У меня не стало Пуховой. Я очень взволнован, так как не могу тренироваться в ощущении смерти постоянно. Оргазм стал редким, и я как нерастворимый сахар, мне не отшибает мозги. Они не размягчаются…
А через какое-то время после ухода Пуховой я стал Предметом.
Предмет — это такая штука, которая не одинока. Ее можно поставить рядом с другими предметами, даже пусть разномастными, но в ряд.
Я — не «человек-ящик»…
Очень хорошенькая, с высокой грудью, с отличными ногами, с явными намерениями на мой предмет, удачно пошутила, что я использовал в своей прическе такой элемент парикмахерского искусства, как мелирование…
Заглотал крючок, состроил дурачка, принялся объяснять, что сие натуральная седина, и она к ночи отдала мне во временное пользование свой предмет. Дуракам всегда легче достается Лоно. Дураки на Руси всегда блаженны… Работа языка в чужом рту, в котором дух жвачки, забивающей Венский шницель, предмет, не различающий запахов, но стремящийся обратиться к Вечности… Оргазм… Растворение… Временная смерть Предмета в чужом рту…
Три года вон!..
Еще месяц…
День…
Чужие рты, губы, оргазмы утром и ночью… Попытки…
Еще два года…
Я, как ни пытаюсь, отношусь к ней как к родному существу, с любимыми запахами, с движениями, которые рождают во мне умиление и совершенно искренние чувства любви. Любви огромной, всепоглощающей, с каким-то бесконечным томлением внутри.
Открытие! Открытие, которое поражает! Она не мать!!!
Она и не предмет… Она — не Пуховая, но тоже — трепетная душа в обрамлении чистого тополиного пуха, или чего-то еще, например, какой-то розовой дымки-тумана. Так ли ты выглядишь — смерть?..
Иногда, когда я просыпаюсь, вижу ее. Она стоит и смотрит на меня, как выхожу из сна, словно выныриваю из озера большим неуклюжим сомом, как глаза открываю. Она в ночной рубашке до пят, и если из окна хлещет пронзительное солнце, то утренний шелк просвечивает, обнажая худенькое тело…
В ее взгляде обожание. Так на меня смотрела только одна женщина — мать! Мать не смотрела на меня глазами женщины, и она смотрит, как на Предмет, а потом уж подсознательно узнает во мне предмет мужского пола.
Поразительно, но она спокойно наблюдает рядом со мной другую женщину, которая разметала по зеленым простыням свои густые рыжие волосы. Ее спина обнажена, почти до самых ягодиц, высоких и упругих. Она еще не проснулась, но длинная рука уже шевелится, и пальцы с огненным лаком на ногтях слегка корябают простыню, стремясь к моему бедру. Это моя Ночная женщина.
Я не допущу ее до своих бедер в это время суток и уворачиваюсь.
Утро…
Иногда пропускаю смертельные тренировки…
Та, что стоит в дверях, просто терпеливо ждет, пока женщина не выскользнет из-под простыней, не блеснет полной наготой и не провалит в ванную, где примется смывать со своей идеальной кожи прошедшую ночь.
Ночь — обратное ото дня. Непреложное.
Чернеет ли молоко ночью?
Нельзя есть ночью, что белое. Черная капля в молоке…
Можно ли пользоваться днем Ночной женщиной?.. Нет, нельзя, если есть Утренняя.
Я подмигиваю ей, той, которая в прозрачном шелке, которая воспринимает меня как Предмет своего обожания. Она приподнимает одно плечико, заигрывая, хлопает глазами, в каждом по омуту, в любое могла глядеться когда-то меланхоличная красавица Аленушка, и сама бросается со всего разбегу в мягкую постель, словно в омут, желая в ней утонуть от хохота, а не от девичьей тоски.
Девичья тоска о несбыточном — то же самое чувство приближения смерти. Женщины меньше боятся кончины, так как сами же ее и порождают…
Ей вовсе не нужен психоаналитик. Она лежит некоторое время тихо, давая мне рассмотреть ее внимательно, по маленьким кусочкам…
Вот ее ушко с дырочкой — драгоценная раковина, подаренная морем, в которую я шепчу что-то сладкое и воображаю шум прибоя… Завиток ее прядки на височке окрашен золотом царской чеканки, чуть в медь. Я дую, и он, вопросик из волосков, колышется чуть травинкой… Крошечный подбородок — дикий абрикос с неуловимым пушком, принадлежит челюсти со здоровыми зубками… Первое, что сгнивает — это хрящики! Ну, какого черта я вспомнил! Пуховая!.. Абрикосы, абрикосы!!!
