Дмитрий Липскеров - Мясо снегиря (гептамерон)
Вот ее ушко с дырочкой — драгоценная раковина, подаренная морем, в которую я шепчу что-то сладкое и воображаю шум прибоя… Завиток ее прядки на височке окрашен золотом царской чеканки, чуть в медь. Я дую, и он, вопросик из волосков, колышется чуть травинкой… Крошечный подбородок — дикий абрикос с неуловимым пушком, принадлежит челюсти со здоровыми зубками… Первое, что сгнивает — это хрящики! Ну, какого черта я вспомнил! Пуховая!.. Абрикосы, абрикосы!!!
— Хи! — говорит она.
— Ха, — отвечаю.
Переворачивается на живот, кряхтя нарочито. Лопатки из-под рубашки торчат, как нарождающиеся крылышки, и я их поглаживаю, уверенный, что когда-нибудь они превратятся в чудесные размашистые крылья.
Ей надоедает лежать спокойно, и она неожиданно садится мне на живот. Я ощущаю ее худенькую попку и беру в свои ладони улыбающееся личико с алым ротиком. Такого цвета бывают надувные шарики на исторический май. Ее щеки теплы и гладки… Она начинает прыгать на мне, я этого не ожидаю и прогибаюсь, чтобы не было больно.
— Прекрати! — говорю почему-то строго, и она смотрит на меня удивленно из-под длинных рыжеватых ресниц, готовая обидеться. — Прекрати! — повторяю ласковее, и она принимается гладить щетину на моих щеках.
Пальчики, их фаланги чуть влажны и прохладны. Мне приятны их прикосновения. Краем уха я слышу плеск воды в ванной, которую оккупировала моя Ночная женщина, и вновь переключаюсь на Утреннюю.
— Доброе утро! — говорит она. Ее голос журчит, как родничок, и почему-то у меня наворачиваются слезы, которые я тотчас сглатываю.
— Доброе утро, моя дорогая! — здороваюсь.
Меня, предмет моего существа, охватывает приступ любви. Столь пронзительный, что мурашки манной крупой несутся по моему телу от пяток к кадыку, адамову яблоку, которое она любит трогать в тот момент, когда я сглатываю.
Господи, насколько реже я стал думать о смерти!!! Что происходит?
— Я люблю тебя!
— Ха!
После очередного «ха» я запускаю пальцы ей под мышки и принимаюсь щекотать худенькое тельце, чувствуя ребрышки, как у ягненка, — мягкие и тонкие.
Она заливается смехом. Это ее любимая минута. Хохочет всласть…
Мама, как я ее люблю! Это моя любимая минута!
Мама, вероятно, ты уже настолько далеко, настолько стремителен твой полет к первородству, что кричи я тебе вдогонку, что — люблю, люблю! — ты не услышишь, не тормознешь, чтобы оглянуться на того, кому ты подарила смерть!..
Но сколь бы я ее ни любил, ни боготворил, все равно остаюсь для этой женщины лишь предметом, хоть и обожания. В том есть и радость, и грусть…
— Ты женишься на мне? — спрашивает серьезно.
На мгновение мне хочется все забыть и сказать — да! ДА! ДА! Но за стенкой шум воды из крана обрушивается водопадом, и я вспоминаю женщину ночную, которая не считает меня предметом и даже иногда задумывается над вопросом, есть ли у меня душа, или кусок чьего-то зада в груди!
— Ты женишься на мне? — переспрашивает, чуточку заволновавшись от моего промедления с ответом. Через уголок рта сдувает царскую прядь с повлажневшего лба.
— Нет, — отвечаю с улыбкой, чтобы ей не было больно.
— И не надо, — отвечает тоже с улыбкой и слезает с моего живота, переставая быть наездницей, просто ложится опять рядом. — Хи!
Она не слышна. Только еле-еле ее короткое дыхание. Будто заснула… И я немного забываюсь, оборачиваясь в себя глобусом, и нахожу мою конструкцию, полностью отвечающей определению — Предмет. Я — предмет сочинения Бога… Или…
Бесы кружат!!! Оглядываюсь, ничего не вижу, не слышу даже хлопанья крыльев…
Тихо.
Тихо греет щеки солнце из окна. Глаза закрываются, и мы засыпаем…
Ей шесть лет. Я — предмет ее обожания! Любимый папка-предмет! А та, которая полощет в ванной свое тело, — ее мамка! И что интересно, ее моя Шестилетка тоже считает Предметом и тоже обожания…
— Вы что, с ума сошли!
Это ночная женщина отхлестала по морщинистым щекам старика Морфея, заставив нас сесть в кровати и раздраить глаза, словно люки подлодок.
— Обалдели!!! Через полчаса выходить! Ты-то, ты! — ко мне обращается, стоя абсолютно голой, ослепляя. Зрачки, словно телескопы, блуждают по ее наготе… Успокаиваюсь лишь тогда, когда взгляд не обнаруживает на млечном пути ее тела ничего нового, пройдя всю Вселенную бабского совершенства от большого наманикюренного ногтя до ложбинки между красивых грудок, очень похожих на лисьи мордочки… Почему-то в этот момент я думаю, что если бы ночная женщина вскармливала утреннюю своим молоком, а не «made in USA», то девочка была бы здоровее и не болела так часто, что у меня «кусок задницы» надрывается! Хотя нет, в этом случае душа! Тут точно душа!.. Таким образом, у Предмета тоже может быть душа!.. Таков вывод!..
Ее, мою утреннюю любовь, увела в сад ночная, оставив меня додумывать свою одушевленность.
Неожиданно я, переполненный счастьем, как кастрюля взошедшим тестом, вспоминаю Ванечку, брата Пуховой, который умер от ложного крупа, и все внутри у меня схватывает морозом. Я деревенею и представляю себя мужиком с рыжей бородой…
Плачу…
Как выглядит смерть?
Смерть приходит в образе матери.
А если ребенок покидает этот свет вперед своей родительницы?..
Я бы убил Ночную за то, что она заставляет меня так мучиться. Надо было втолкнуть в нее противозачаточную таблетку!
Когда девчонка вырастет, я перестану быть для нее предметом, который обожают. Она просто будет любить меня как отца и уже года через три-четыре перестанет впрыгивать в мою постель… Грустно…
Еще более грустно, что, продумывая себя, как Предмет, вдруг вспоминаю, что дочки у меня и нет вовсе, и день начинается без утренней любви, и год так начинается…
Что касается ночной женщины, то она определяется количеством ночей. Это количество считано, но высасывает из меня капля за каплей любовь, допивая драгоценность обычно к зиме, оттачивая мое мастерство в ощущении смерти.
Три года назад.
Еще два…
Месяц…
Одиночество убивает меня… Кажется, что отпущенная мне минута исходит последней секундой… Песчинки три осталось с огромного океанского пляжа…
Лишь только недавно улетела белой птицей Пуховая, а я в фантазиях тороплю свой смертный час.
Одиночество зимы — это как грустный Пушкин в унылом Михайловском, а Гончарова в шумном Петербурге шелестит платьями по штучному паркету. Зло берет!..
Как он умирал, зная, что она, такая молодая, с таким сладким лоном, останется одна на десятилетия без него?.. Он успокаивается лишь тем, что хоронить его будет вся страна…
Но есть во мне, в моем предмете, в его сырой кровавой середине нерастраченный запас стратегической любви к будущей шестилетке, которая непременно станет каждое утро приносить мне весну с бесконечным небом любви непреходящей, и осознаю я себя наяву и во сне — Предметом Божьим и никогда не усомнюсь в этом! И пусть впереди то, чего я так страшусь!
И когда он придет, мой последний час, когда секунда кончится, и последняя песчинка сорвется в пропасть, верую, что увижу лицо своей матери, которая возьмет мою руку, слегка потянет за пальцы, я оттолкнусь от земли и устремлюсь в бесконечном полете за ней, доверившись, рыжей всей душой, всем духом своим! И пусть мне во след не машет руками в прощании вся страна. Черт с ней! Главное, чтобы моя дорогая, любимая Шестилетка, пусть она вспоминает только!.. Пожалуйста!..
Кто приходит за маленькими детьми, если они умирают вперед матери?
За ними не приходят, за ними прилетают ангелы.
Смерть Галатеи
— Хочешь нырнуть сегодня вместе со мною? — спросил ее с утра.
Муся протяжно зевнула и ответила, выгибаясь в кровати, будто кошка:
— Я люблю делать все, что любишь ты! Погружение в воды Красного моря отложилось,
так как мы занялись тем, для чего созданы мужчина и женщина…
Потом завтракали яичницей, кофе и круассанами, качаясь на волнах в старой египетской кастрюле, называемой у них яхтой.
— Правда, нырнешь? — уточнил.
— Ну, конечно, без акваланга! — улыбнулась. — В маске и с трубкой! А ты будешь меня охранять!
— Годится.
Я напялил снаряжение, проверил давление в баллонах и прыгнул в синие воды. Она последовала за мною, в легком купальничке, в масочке, похожая на лягушечку. Такая любимая девочка.
Муся плыла, не обращая на меня никакого внимания, наслаждаясь морским пейзажем. Ее ноги грациозно рассекали воду, а я все не мог оторвать от нее глаз, болтался под поверхностью…
Пересилил себя, пошел ко дну, показывая ей всяких диковинных обитателей соленого моря.
Она смотрела сверху, а иногда на что-нибудь особенно интересное, ныряла ближе ко мне, задерживая дыхание.
Я удивлялся, какие у нее сильные и красивые ноги… Хотел сегодня обязательно подстрелить тунца на обед, а потому сжимал рукоятку ружья крепко.
