Сири Хустведт - Печали американца
Спустя месяц после защиты диссертации по «Или-или» Кьеркегора Инга узнала, что беременна. Несмотря на то что в предыдущих браках у Макса детей не было и он неоднократно подчеркивал свое «неотцовское начало», из него получился до смешного восторженный папа. Он качал Соню на руках и пел ей песни скрипучим, напрочь лишенным певучести голосом. Он записывал на магнитофон ее младенческий лепет, фотографировал и снимал на камеру каждый новый этап ее развития, учил дочь играть в бейсбол, ревностно посещал все школьные собрания, концерты и спектакли, а также без зазрения совести хвастал ее стихами, считая их поэтическими жемчужинами, а ее саму — вундеркиндом. Бытовая же сторона жизни — покормить, утешить, одеть, почитать перед сном — целиком легла на плечи Инги. Между ней и Соней я видел ту же связь, которая существовала между Ингой и нашей мамой, не облекаемая в слова телесная близость, которую я для себя определяю как наложение. Работая с пациентами, я без конца сталкиваюсь с разнообразными версиями детско-родительских отношений, когда человек терзается из-за каких-то хитросплетений своей истории, не имея возможности ее изложить. Смерть Макса совершенно выбила Ингу и Соню из колеи. Моей племяннице тогда было двенадцать лет, очень непредсказуемый возраст, возраст внутренних и внешних изменений. Сониным прибежищем отчего-то стала маниакальная страсть к порядку. Моя сестра оседала, разваливалась на части и рыдала, а Соня драила, выравнивала по линеечке и ночи напролет делала уроки. Ее разобранные по цветам и сложенные аккуратной стопкой свитера, ее табели успеваемости, которые можно было вешать на стенку, и странно ломкий по временам отклик на материнское отчаяние были из той же оперы, что и ярлычки да каталожные ящички в кабинете моего отца. Я видел в этом колонны архитектурного ордера необходимости, сооружения, возведенные, чтобы отгородиться от уродливой правды хаоса, смерти и разрушения.
Макс под конец жизни совсем иссох. Помню, как он лежал на больничной койке, уже в беспамятстве, голова его напоминала череп, чуть припорошенный сединой. Выпростанная поверх одеяла безвольная рука казалась не толще прутика. Морфий перенес его в сумерки, уготованные умирающим. После мучительной агонии я чувствовал страшную опустошенность. Я, как сейчас, вижу Ингу, подползающую под трубку капельницы; вот она ложится к мужу на койку и, прильнув к нему всем телом, опускает голову ему не грудь, повторяя:
— Дорогой мой, мой дорогой, мой единственный…
Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Я тогда отвернулся и тихонько вышел в коридор, где впервые за долгое время смог дать волю слезам.
Только после смерти Макса я в полной мере ощутил себя дядей Эриком, главным мужчиной в доме, мастером на все руки, консультантом по части написания научных работ, проворным отскребателем кастрюль и главным советчиком Инги и Сони во всех сомнениях, больших и малых. В роли мужа я потерпел фиаско, а вот как дядя очень даже преуспел. Инге необходимо было говорить о Максе, о беспощадной «норме», которую каждый божий день он обязан был «выдать на-гора», после чего оставался обессилевшим и выжатым как лимон, о его еженощных бдениях перед телевизором, показывающим старые фильмы, в компании с бутылкой виски да пачкой «Кэмела», о бешеных вспышках раздражения, за которыми следовало раскаяние и клятвы в вечной любви. И о его страшной болезни ей тоже необходимо было говорить. Раз за разом я слушал про утро, когда у Макса началась неукротимая рвота и под конец он, весь белый и трясущийся, позвал Ингу на помощь.
— Весь туалет был в крови. На стульчаке брызги, и в унитазе кровищи полным-полно, чуть не до краев. Он знал, что это конец. Я цеплялась за какую-то надежду, до последних дней цеплялась, а он мне потом сказал, что все понял, едва увидел, чем его рвет, и еще подумал: «Я хорошо поработал, так что теперь можно и умереть».
Я всегда подозревал, что их союз был страстным, но непростым. Они испытывали обоюдную зависимость друг от друга, их связывала история любви, которая не подергивалась ряской, а бурлила и вскипала, пока вдруг трагически не оборвалась.
— На самом деле было два Макса, — любила повторять Инга. — Мой Макс и «тот самый» Макс, литературное достояние, мистер Гений.
Писатели бывают разные, но Макс Блауштайн служил идеальным воплощением такого феномена, как «культовый романист». Он был хорош собой, но не в соответствии с признанными канонами красоты: изможденное лицо с тонкими чертами, копна волос, ставших седыми как лунь еще в юности, и неизменные очки в стальной оправе, что, по мнению Инги, делало его похожим на русского революционера-разночинца. «Тот самый» Макс Блауштайн, перу которого принадлежали пятнадцать больших романов, четыре киносценария и том литературных эссе, был объектом преданной и фанатичной читательской любви, иногда перераставшей в повальную истерию. Так, во время публичной лекции в 1995 году его едва не затоптали насмерть, когда обезумевшие поклонники сметали друг друга, чтобы подобраться к своему кумиру поближе. На его панихиду пришли сотни рыдающих навзрыд фанатов, но сия заметная даже невооруженному глазу скорбь не помешала толчее и сутолоке, когда они рвались в зал.
— Он вызывал обожание, подчас граничащее с безумием, — говорила Инга — и сам по этому поводу искренне недоумевал. Очевидно, его книги доцарапывались в человеческой душе до чего-то темного. Почему — никто не знает и не знал никогда. Для Макса это тоже была загадка. Но меня это подчас пугало. То, что он носил в душе.
Я отчетливо запомнил эти слова, ведь, когда Инга произносила их, голос ее сорвался, то есть это были не просто слова, я это почувствовал, но расспрашивать не посмел. Сколько раз я жалел потом, что не спросил, почему она так сказала. Сейчас я понимаю, что за сдержанностью и уважением личной тайны может стоять просто страх — боязнь услышать то, что тебе расскажут дальше.
Ферму пришлось заложить, и, для того чтобы выплачивать проценты по закладной, мой дед работал пильщиком у человека по имени Руне Карлсен.
Он не получал и пятидесяти, центов за кубометр. Когда приходило время перебираться на новую площадку, работы сразу прибавлялось, но за нее вообще не платили. Если вставал пильный станок, а он дышал на ладан, так что такое случалось часто, оплата тоже не начислялась. С четырех до шести утра отец работал в поле, потом лесопилка, а потом снова в поле с семи вечера до глубокой ночи. Навязшая в зубах американская прописная истина о тяжком труде, за который воздастся, оказалась жалкой ложью. Он бился так несколько лет, но потом не смог платить проценты, и банк объявил об отчуждении заложенной собственности за долги.
Потеря этих сорока акров жгла душу моего отца всю жизнь. И страдал он, конечно, не из-за утраченной собственности, а из-за того, что попытка сохранить ее во что бы то ни стало надорвала что-то в его отце. Он никогда не говорил об этом прямо, но мне кажется, что все было именно так.
Экономическая депрессия, — писал он — влечет за собой не просто материальные трудности, она не просто вынуждает человека довольствоваться малым. Это-то как раз самое легкое. Страшнее всего, что люди, у которых есть гордость, вдруг оказываются жертвами несчастного жребия, но из-за своей гордости не могут перестать чувствовать себя неудачниками. Сборщик процентов по закладным зарабатывает себе на жизнь тем, что унижает и топчет людей, у которых есть гордость. Это их самое уязвимое место. Люди с сильной волей начинают чувствовать себя бесправными, а если ты бесправен, то любые разговоры о справедливости — это просто сотрясение воздуха. Да и утешения вроде «сейчас все так живут» верны лишь отчасти. Если на момент начала кризиса у фермера нет долгов, он вполне может прикупить земли и сельхозтехники по бросовым ценам. Так что в это время кто-то поднимается, а кто-то идет ко дну. Мы пошли ко дну.
А ведь эти сборщики процентов по закладным не были безликими манекенами. Скорее всего, существовал какой-то совершенно конкретный человек, который с наслаждением шельмовал Ивара Давидсена на глазах его старшего сына, Ларса. Скорее всего, Ларс не раз и не два видел, как этот человек приходит вытрясать из отца деньги, которых у него нет, и, скорее всего, ждал, что отец сожмет кулаки и врежет этому ублюдку левой в челюсть, а потом правой под дых, но ударов так и не последовало. Ни тогда, ни потом. Вообще никогда.
Письмо от дяди Фредрика пришло почти через неделю после того, как я ему написал. О Лизе он, оказывается, слышал от матери. Она была неместная, приезжала откуда-то из Блу-Винга и работала на ферме у Брекке, когда Брекке-младший слег с аппендицитом. Тогда ее ненадолго наняли, а потом она пропала, мать даже волновалась, не случилось ли с ней чего. Еще дядя Фредрик опять рассказал историю о том, как они потеряли ферму.
