Петер Маргинтер - Барон и рыбы
— Т-ш-ш! — велел он Симону, когда тот собрался было за ним. Неожиданно он размахнулся и, словно копье, метнул трость в нижнюю ступеньку одного из лестничных маршей. В ответ раздался короткий хриплый вопль, перешедший в жалобный визг, кто-то пробежал вдоль фасада, загребая лапами по гравию, и скрылся среди высоких деревьев парка. Засветилось квадратное окошко под самой крышей, показался мужской силуэт. Заскрипело окно, кто-то высунулся наружу.
— Quivive?[2] Кто здесь?
— Vite,[3] Пепи, — отозвался барон. — Это я! И захвати фонарь. Кажется, мне удалось подбить одну из этих проклятых тварей.
Окно закрылось, свет фонаря скрылся в глубине дома. Симон вопросительно смотрел на барона, в нетерпении расшвыривавшего тростью гравий.
— Мне неизвестны ваши убеждения, — вдруг заговорил барон. — Все же полагаю, что вы наслышаны о борьбе, которую я веду вот уже почти шесть лет. Политические мотивы вам, как служащему Управления Лотерей, разумеется, известны. Наш премьер-министр — простой, здравомыслящий человек; против большинства министров возразить тоже нечего. Но правительство, как готовый в любую минуту лопнуть пузырь, беспомощно дрейфует по болоту бюрократии, в пучине которого бродит оппозиция: оппозиция, начертавшая на своих знаменах наряду с прочими кощунственными лозунгами и «Защиту выдрам». А что на их жаргоне означает «защита»? В действительности они выдали этой нечисти охранную грамоту, оправдывающую любое преступление! Наш бедный император, сидя в Шенбрунне, вынужден смотреть, как во впускные дни оппозиционеры прогуливают в дворцовом парке целые своры выдр.
Симон кивнул. Правда, оппозиция никогда не высказывалась однозначно в защиту выдр, но рассказывали, что на тайных заседаниях они избрали выдр своим символом и тотемом. Вряд ли была хоть доля истины в отвратительных историях о фанатичных оппозиционерах, вскармливающих выдр собственной грудью. Тем не менее даже в Управлении Лотерей был-таки один заведующий отделом, державший у себя в письменном столе парочку выдр.
— Может, и вы из них? — спросил барон.
— Боже сохрани, нет! Отец, пожалуй, лишил бы меня наследства.
— И был бы совершенно прав!
— Я, собственно, никогда об этом не задумывался. Но бестии эти мне весьма несимпатичны.
— Гм, — пробурчал барон. — Вы еще мягко отзываетесь об этой сволочи. Увы, я, будучи обладателем драгоценнейшей ихтиологической коллекции Европы, стал объектом низких происков выдр. Не думайте, я не преувеличиваю! Пока они еще опасаются открыто выступать против меня, препятствовать мне в защите дела моей жизни, да что там — в необходимой самозащите. О поддержке силами охраны общественного порядка и думать не приходится. Ах, вот он наконец!
Тот, кого барон называл «Пепи», показался на лестнице с потайным фонарем. Барон выхватил у него из рук фонарь и бросился искать место, где он, по его словам, попал в выдру. Действительно, рядом с одной из балясин (со вздыбившимся каменным единорогом на гербовом щите) гравий был взрыт и забрызган блестящей темной жидкостью, брызги тянулись вдоль рабатки к темной купе деревьев и кустов, замыкавшей французскую часть сада. Барон, Пепи и Симон в качестве замыкающего пошли по следам, ведшим через газон до первых деревьев. Было так темно, что не разглядеть даже поднесенной к глазам руки. Только луч потайного фонаря освещал узкую полоску газона. Трое мужчин замедлили шаги и прислушались.
— Смотрите! — прошептал Симон. Над самой землей впереди полукругом загорелись тусклые желтые точки, расположенные попарно: глаза выдр. Симон затаил дыхание. Крайние пары медленно двигались.
— Окружают, — прошептал Пепи.
Симон почувствовал, что сердце бьется где-то в горле. Сквозь тонкую одежду начал пробираться холод. Наконец раздался звук: злое, резкое, постепенно затихающее фырканье. Глаза придвинулись. Симон нервно рылся в карманах. Вдруг под руку ему попалась коробка серных спичек, как любитель трубки он постоянно таскал их с собой. Рядом стучал зубами Пепи. Когда же другой рукой Симон нащупал купленную по дороге со службы газету, его осенило: поспешно обернув спички газетой, он поджег ее и запустил в выдр. Одновременно испустил дикий звериный вопль, замахал полами пальто, как огромными крыльями, наконец, вырвал из рук барона фонарь и швырнул его вслед газете. Фонарь погас. Газета неуверенно разгоралась, и когда огонь добрался до спичечного коробка, раздался громкий взрыв.
— Бежим! — прошипел Симон остальным. Они помчались со всех ног и пришли в себя, только долетев до лестницы.
— Еще бы чуть-чуть — и все, Ву Jove![4] — пропыхтел Пепи.
— Не знаю, как и благодарить вас, г-н Айбель, — промолвил барон, смущенно теребя набалдашник трости.
— Я и не подозревал, что эти бестии уже нападают на людей.
В темноте они наощупь отыскали оставленные банки: опрокинутые и пустые.
— Ах, канальи! — вскричал барон.
Пепи чиркнул зажигалкой. Химера исчезла, диодон, спасенный колючим панцирем, бился в нескольких метрах на траве.
— Пепи, живо воды!
Пепи подхватил банку и кинулся вверх по лестнице. Вернулся он не только с водой, но и со свечкой. Барон надел перчатки, осторожно поднял диодона, и тот бултыхнулся в банку. Затем он выпрямился и обратился к Симону:
— Позволено мне будет после всех треволнений просить вас ко мне подкрепиться?
Симон сообразил, что таким образом барон намеревается выразить ему свою признательность и что поэтому благовоспитанные отказы тут неуместны.
— Почту за особую честь, г-н барон.
***Со спасенным диодоном в руках барон поднимался перед Симоном наверх, где Пепи уже поспешно распахнул широкие двери.
Восемь свечей, зажженных Пепи в серебряной жирандоли, достаточно освещали зал, в котором они оказались, и Симон смог оценить его классические пропорции. Простенки между высокими окнами были доверху, до самого плафона, изображающего триумф наук, скрыты полками, на которых размещались тысячи рыб, частью — в банках со спиртом, частью — в препарированном и высушенном виде. Специальное отделение занимала целая коллекция рыбных консервов: башни тщательнейшим образом классифицированных жестянок с сардинами, филе сельди в разных соусах, тунец, ставрида и акульи плавники. На других полках располагались аккуратно отбеленные скелеты. Длинная шеренга фолиантов в кожаных переплетах таила собрание распластанных высушенных рыбьих шкурок, наклеенных на тончайший пергамент: полный гардероб Нептуна. Коллекция была оформлена на основе нескольких принципов одновременно, и тому, кто не знаком с музейными методиками, могла показаться запутанной, даже беспорядочной, хотя как раз положенная в ее основу высшая система и делала ее уникальной и бесценной. Так или иначе, а Симон не располагал ровно никакими естественнонаучными познаниями, чтобы даже просто догадаться о комплексности этого многоаспектного начинания. Бросив беглый взгляд на потолок, он с восторженным «О!» повернулся к бесчисленным аквариумам, расставленным просторным овалом. Там в мире и согласии проживали вокруг высокого фонтана, мерцающая и пенящаяся струя которого била посреди зала из огромного бледно-зеленого мраморного бассейна, обитатели всех морей и океанов. Бульканье аэраторов и плеск фонтана не нарушали торжественного покоя, слегка отдававшего рыбьим жиром и водорослями.
Пепи проводил господ в кабинет барона — маленькую, жарко натопленную комнату, уставленную по всем стенам книгами, их золотые корешки мягко поблескивали в отсветах камина. Два круглых аквариума на капителях античных колонн фланкировали заваленный книгами и бумагами стол. У окна стоял второй стол с крышкой из белого камня, там барон препарировал. Пепи поставил подсвечник на турецкий табурет и придвинул к огню два удобных кресла. Барон вежливым жестом пригласил гостя садиться.
— Угодно портвейна? — спросил он.
Симон знал название благородного напитка по романам Чарльза Диккенса и поспешно кивнул. Когда Пепи вышел, барон закинул ногу на ногу, положил руки на подлокотники и мягко посмотрел на Симона.
— Сдается, мой славный Пепи вам понравился?
И впрямь. Пепи был негром, уже в одном этом было нечто восхитительное. В зеленой, как мох, ливрее с золотыми пуговицами и аксельбантами он казался в тот ноябрьский вечер посланником солнца, замещающим лучезарное светило на время его зимнего отсутствия.
— Его полное имя — Иосиф Бонапарт Новак, а родом он из Миссури. Я обнаружил его четырнадцать лет назад в Трофейахе, где он присматривал за обезьянами одного бродячего цирка. Как и все негры, он не лишен музыкальных способностей, но нашим знакомством мы по странной случайности обязаны его дарованию художника, вовсе не такому уж значительному, как потом выяснилось. Он сидел перед обезьяньей клеткой на пустом ящике из-под бананов и рисовал ботинком на песке рыбу, вполне сносную — с некоторыми оговорками — форель. Слово за слово, я исправил его рыбу, он поведал о своей солнечной родине и некоем господине по фамилии Ларош или что-то в этом роде, у которого служил камердинером, и посетовал на холодные безотрадные зимы в Европе. Я верю в судьбоносную силу случая. Директор труппы подверг мое терпение жестокому испытанию, но в конце концов Пепи все же уехал со мной — вместе со своими обезьянами.
