Петер Маргинтер - Барон и рыбы
Обзор книги Петер Маргинтер - Барон и рыбы
Петер Маргинтер. Барон и рыбы
В связи с тем, что леденцы выпускаются готовыми к употреблению, разнообразие их форм носит весьма ограниченный характер; таким образом, в повторении целесообразной по сути формы не может быть усмотрено ничего противоречащего общепринятой морали.
Решение Верховного суда от 19.12.1961, 4 ОБ 353/61Настоящие цветочные магазины бывают только в городе.
Прежде знать этого было не нужно, и так все ясно — город окружали стены: зубчато-угловатая кайма бастионов, контрэскарпов{1}, барбиганов{2}, перед ними — ров, а вокруг — гласис{3}, так что и не вставал вопрос, где, собственно, начинается город и где он кончается. Нынче же города растекаются по округе, и предместье называют городом, как только дома сбиваются в кучу, словно кучка домов — это сразу и город. Конечно же, город — нечто большее.
Чужестранец, разыскивающий город, определенно не заблудится, если станет ориентироваться по цветочным магазинам. Они процветают лишь в насыщенно-урбанистической атмосфере. Центр города там, где цветочные магазины всего роскошнее.
На окраинах цветы покупают у огородника, с клумбы или из теплицы, в основном чтобы посадить их в собственном саду, поскольку обычно такой огородник редко может предложить что-нибудь кроме скромных цветочков для украшения семейных праздников, похорон и других процессий, а они цветут с весны до осени в любом палисаднике. Одними цветами никто из этих огородников не смог бы ни сам прокормиться, ни прокормить ораву своих ребятишек, тем более зимой, поэтому им приходится разводить скучные овощи, продавать рассаду и увеличивать свои доходы за счет мелочной торговли пестрыми мешочками из набивной ткани, искусственными удобрениями и горшками. В этом и причина огородничьей несловоохотливости и меланхоличности, столь охотно принимаемых за тихое-мирное единение с природой. Но в любом случае у огородника мы уже почти что в деревне; здесь при встрече пенсионеры-садоводы и самые настоящие крестьянки подают друг другу мозолистые руки. А между центром и периферией, там, где городская чернь и сельский пролетариат скрещиваются и населяют своим отродьем непроходимо-серые, как ноябрьское небо, доходные дома, там водится опасная помесь — торговка зеленью. Она главным образом торгует овощами, поставляемыми огородниками. Ящики вперемежку с банками; можно купить огурцов, фасоли или капусты, а также скромный букетик. Цветы дешевые и сбыть их нужно быстро, не то завянут. Глаза огородника настолько отличаются от глаз торговки зеленью, что спутать их ну никак невозможно: зеленщица всегда ищет взглядом покупателя.
А продавщица цветочного магазина сама должна быть в чем-то схожа с цветком, отличаться той естественной, чистой и жизнерадостной прелестью, что незаслуженно третируется мужчинами как бесполость. Но поскольку именно в городе люди устремляются от низкого к высокому, а от периферии — к центру, то нередко можно встретить торговку с глазами огородника: рассеянную, еще более меланхоличную и всегда готовую оделить детишек яблоками, ну, а продавщицу из цветочного магазина — с глазами зеленщицы: оценивающими, бегающими, один — на деньги, другой — на товар. Даже в центре миллионной Вены, близ самого ее пупа, очерченного тенью собора Святого Стефана{4}, натыкаешься на этакие типажи.
Будучи эстетическим ферментом города, цветочные магазины заслуживают всяческого внимания: прибежище пятой колонны третьего дня творения, зародыш джунглей, замаскированный под искусственный рай. Широкие высоченные окна с протертыми до невидимости стеклами прикидываются продолжением тротуара, завлекая безобидного прохожего, его дурманит море запахов: дыхание цветов, терпкий аромат листьев, сытный земляной дух. Осыпанная бисеринками влаги дверь, из которой они струятся ему навстречу, захлопывается, как капкан. Ты словно внутри рога изобилия: растения от влажного кафельного пола до высокого потолка, они карабкаются на консоли и табуреты, раскидываются в хрустальных вазах, свисают с потолка на плетеных из лыка шнурах: звезды, колокольчики и воронки из того самого неземного материала, что идет на радугу; круглые, зубчатые и перистые листочки, огромные, зеленые, маслянисто-поблескивающие листья, вьющиеся стебли, взбирающиеся по изящным бамбуковым подпоркам и нащупывающие дорогу нежными спиралевидными лапками; маленький бассейн с кувшинками, что поднимают свои восковые чашечки из коричневатой воды, — и все окутано густыми облаками ароматов с мягкой нотой грядущего тления, с виду такое непрактичное, просто себе красивое, более-менее доступное и — ах! — столь чуждое всякому злу.
И впрямь: что злого может быть в этих прелестных детях природы? Застыв в благовоспитанных позах, подобающих прилежно-меркантильной флоре, экстерриториальные в своих горшках избранники растительного царства полны ожидания и молча, приветливо и благоуханно представляют интересы своих семейств. Они до последнего держатся в людских крепостях из бетона, камня и асфальта, а когда умирают, их выбрасывают на помойку, на смену же неустанно приходят братья и сестры, дети и внуки, так что их кончины почти никто и не замечает. Красотой, ароматом и освежением воздуха они ласково воодушевляют жестокосердных директоров и неутомимых секретарш, замотанных мамаш и бодрых холостяков; срезанные, стоят в вазах, их снесенные головки красуются в петлицах, они последним приветом опускаются на черных гробах во взрастившую их землю. Сколько скромности, сколько терпеливой готовности! Но не они ли надеются со временем вернуть себе оставленные просветленным человечеством города? Разве не наше земное величие продается и предается в цветочных магазинах? Caveant homines![1] По нашу сторону горизонта приуготовляется рай без Адамов и Ев. Изящные цветики и величавые широколиственные растения — всего лишь авангард армии мхов, лишайников, крапивы и болиголова; они заполнят наши улицы, обрушат балконы, снесут крыши и по камешку разберут стены, пока трава и деревья не заселят обретенные вновь земли, плющ не скроет трагических жестов расколотых статуй, а в их пустых глазницах не засинеет мышиный горошек. Мы же будем бесплотно парить над всем этим, как истинные духи, — и что нам за дело до мира разбитых воспоминаний?
***Не всякому дано признать в чистеньком, неброско-дорогом цветочном магазине, приютившемся в тени собора Святого Стефана, декорацию, которая скрывает Апокалипсис{5}. Легко предположить, что право на столь далеко идущие мысли зарезервировано за господами членами соборного капитула, так озабоченно мелькают мимо его окон их черные сутаны. Однако даже самой заурядной личности ясно, что в цветочных магазинах начинается больше, чем кончается. На прощание цветов не дарят — за исключением последнего прости, а ведь это — новое начало. В особых случаях ареной событий становится даже сам цветочный магазин.
Как со всей надлежащей осторожностью выразился бы Австрийский Конституционный суд{6}, «не невозможно», чтобы судьба на мгновение приняла облик личинки майского жука: недоделанного жучишки или будущего представителя семейства пластинчатоусых, смотря по вашей образованности; судьба-личинка, ведущая в цветочном горшке весьма скромную, но тем не менее вредительскую жизнь. А горшок — в том самом магазине. Вмешивается грубая рука, вытаскивает упитанную белую личинку из теплой темной земли, отрывает ее от вкусненьких корешков и швыряет в лицо некоему барону. И начинается давно уже начавшееся.
Шутка? Тот, кто возьмет на себя труд разузнать, что за подготовка была нужна, чтобы эта шутка удалась, очень скоро убедится в обратном. Целый мир был создан ради смехотворного абсурдного эпизода. Кроме всего прочего, должна была, к примеру, пронестись над мирным Эльзасом кровавая буря французской революции, чтобы умчать в далекую Вену Жюльена д'Анна, пятого барона фон Кройц цу Квергейм вместе с супругой и двумя несовершеннолетними детьми и чтобы потомок его, уже шестнадцатый барон (и одновременно девятый барон по Богемской Родословной книге{7}) стал в один прекрасный вечер поздней осенью мишенью для личинки майского жука. И этого было бы мало, если бы доктор Симон Айбель ушел из Управления Государственных Лотерей, где трудился составителем, раньше, чем десять минут спустя после окончания рабочего дня — по примеру более честолюбивых коллег. Но даже и тогда ничего бы не случилось, если бы продавщица цветочного магазина, ставшего ареной инцидента, не была выбившейся в люди зеленщицей холерического темперамента. Ни в коем случае. Или же произошло бы что-то совершенно другое.
Кроме барона, д-ра Айбеля и продавщицы в магазине присутствовали также неизвестная полная дама, полосатая кошка, несколько мух, множество не видимых глазу дождевых червей и столь же невидимая личинка майского жука. Личинка спала. Черви рылись в земле. Мухи, приглашенные особо крупной товаркой поглядеть на насекомоядное растение, по своему обыкновению жужжали. Кошка свернулась на средней полке одного из стеллажей около батареи пустых горшков и дремала, спрятав кончик хвоста под правую лапку. Неизвестная полная дама искала в кошельке мелочь, барон Кройц-Квергейм с интересом глядел на д-ра Симона Айбеля, а тот не менее заинтересованно созерцал куст белой сирени, продавщица же заворачивала в шелковистую бумагу шесть ярко-розовых гвоздик с веточкой аспарагуса.
