Владимир Некляев - Лабух
И пока взламывали дверь и врывались начальник лагеря с милицией, и пока ехали врачи скорой помощи с носилками, я все был, был и был в ней, как когда–то, фантазируя, мечтал и представлял, воткнулся, вогнался, вошел и не выходил из нее — и нас разняли, разъяли, разлучили навек только в больнице.
Страшно было и стыдно. Но то, что страшно, что стыдно — забылось. Осталось то, что между страшно и стыдно… И еще то, что причинился я в тот день к смерти человека. Я не хотел, я шутил, я был пацаном. И, может быть, когда–нибудь я и умру с тем днем, обнявшись в нем со студенткой медицинского института Татьяной Савельевной. Войду в нее и не выйду, буду в ней, буду и буду… Где она теперь, пухленькая моя?..
Жаль, что утонул Блонька. Он не пропустил бы случая отомстить мне, он изловчился бы как–нибудь и сфотографировал меня, еще тринадцатилетнего и уже склещенного, на носилках, на пухленькой Татьяне Савельевне, фее… Какой бы это фотоснимок был, он бы в золотой раме у меня висел!..
Пока вспоминал я и рассказывал давнее, где ничего нельзя изменить, в настоящем на кровати нашей, которая, к счастью, не обваливается, произошли заметные изменения: Ли — Ли сидела на мне, а я стоял в ней. В том, что так и случится, я не имел никаких сомнений уже в самом начале истории о потере невинности: она всегда одинаково заканчивалась и с Татьяной Савельевной, и с Ли — Ли, по неизвестной причине возбуждая ее, как порнофильм с наркотиком. Сейчас Ли — Ли будет пытаться склещиться со мной…
— Я пофейничаю…
О, Господи, не поспать!..
На работу пора, хоть там и нечего делать.
II
Во дворе дома встречаю я Лидию Павловну, живущую в соседнем подъезде, — бывшую актрису. Она и теперь актриса, но на давно заслуженной пенсии. Я с моим режимом до такой заслуженной пенсии или не доживу, или заслужу что–то совсем иное.
Возле Лидии Павловны стоит фикус, или она стоит возле фикуса, тут как и с какой стороны смотреть, и Лидия Павловна держит на поводке рыжую, паленую таксу. Не так давно псину эту видел я почти черной, Лидия Павловна время от времени ее перекрашивает, стремясь к некому оптимальному для таксы окрасу. Фикус худой и пыльный в высоту, такса худая и паленая в длину, а Лидия Павловна просит:
— Романчик, Рома, Роман Константинович, возьмите у меня пожить у вас мой фикус и мою таксу.
Делать вид, будто это шутка или я чего–то не понимаю, не приходится. Это не шутка: Лидию Павловну выставили из дома. Не впервые. В предыдущий раз, когда такса была почти черная, а Лидия Павловна была без фикуса, я взял бывшую актрису с черной таксой пожить к себе, но сейчас у меня живет Ли — Ли. И я говорю Лидии Павловне:
— Пардон, мадам, сейчас у меня Ли — Ли. А квартира однокомнатная, вы знаете.
— Да сама я и не напрашиваюсь к вам, Ромочка. Я прошу за вазон и собаку.
Как–то я и не думал, что фикус — вазон.
— Вы это древо тропическое вазоном называете?
— Вымахал, как бамбук, — соглашается Лидия Павловна. — Обрезание бы сделать, но больно живому, жалко…
Пенсионерке еще союзной, Лидии Павловне выделили место в Доме ветеранов сцены где–то под Москвой, и места этого ее почему–то не лишили, хоть сейчас она пенсионерка другой страны. Только в том Доме ветеранов, во–первых, холодно и почти не кормят, а, во–вторых, возвращаться туда Лидия Павловна не желает. «Я слишком долго с ними жила, чтобы еще и умирать с ними».
Уже довольно долгое время, разменивая квартиры, мы перемещаемся, мигрируем с Лидией Павловной по нашему городу параллельно. Жили в одном и том же доме, когда был я первый раз женат, в соседних — когда развелся и вновь женился, и сейчас снова в одном. Я разменивал квартиры, расходясь с женами, а Лидия Павловна меняла их, можно сказать, из–за любви к движению: то разъезжаясь, то опять съезжаясь с единственным сыном, с которым и жить не могла, и не могла не жить — он без нее погибал. При каждом очередном размене мы несли потери, каждый свои, поэтому я с Ли — Ли живу в однокомнатной квартире, а у Лидии Павловны с сыном Игорем Львовичем две комнаты на двоих. Лидия Павловна замыкается в одной с таксой и фикусом, а сын во второй — с кем попало. Он также на пенсии — по здоровью, которое положил на алтарь Отечества, занимаясь чем–то крайне секретным, поскольку доктор физико… или каких там наук. Когда напивается, а напивается Игорь Львович через два дня на третий, два дня лежит мертвый, он хватается за топор и пытается прорубить дверь в комнату Лидии Павловны. Лидия Павловна вызывает милицию, Игоря Львовича забирают, Лидия Павловна прячет топор, передыхает день и идет вызволять Игоря Львовича. Игорь Львович возвращается, находит топор, напивается — и все начинается сначала…
— Рома, как мне быть? — спрашивает Лидия Павловна.
Я не знаю. Такса (это он — таксист, или как?) поднимает ногу и струит на фикус.
— Дартаньян, фу! — возмущенно, словно не ожидала от него такой выходки, хоть он делает это и дома, когда Игорь Львович рубит двери и не дает ему с Лидией Павловной выйти на улицу, дергает Лидия Павловна за ошейник палено–рыжего Дартаньяна. «Три мушкетера» — ее любимая книга, а через нее и моя. Лидия Павловна будто сызнова открыла для меня эту книгу как энциклопедию, в которой легко и весело написано почти все, что можно написать о превратностях судьбы, об изменчивой человеческой жизни.
— Помните, — спрашиваю я, — как д'Артаньян разбогател и снял в отеле шикарные апартаменты? А хозяйка поинтересовалась, оставлять ли за ним его мансарду?..
Лидия Павловна помнит.
«Оставьте, — ответил д'Артаньян. — Жизнь переменчива».
— Вам надо было оставить за собой свою мансарду.
— Да, да, — соглашается Лидия Павловна. — Надо было…
Второй этаж в пятистенке на окраине города оставался за ней по смерти брата, но она продала его, чтобы было на что жить, а Игорю Львовичу — пить: он забрал у нее половину денег, потом от половины еще половину и четверть…
— Может, мне подняться и переговорить с Игорем?
— Не с кем… — разводит она руками, и Дартаньян дергается в ошейнике, полагая, что они идут, наконец, гулять. — Не с кем, да и не один он, там компания…
— Я все же поднимусь… Только фикус давайте оттащим в сторону, чтоб не мешал на дороге.
— Это я мешаю, Рома. Сегодня вдруг почувствовала, что всем мешаю.
Будто бы ни вчера, ни прежде никогда не мешала и не чувствовала.
Когда–то я написал музыку к ее бенефису. Актриса она драматическая, но на бенефисе захотела попеть и потанцевать. В водевиле. Пусть бы плясала, ради бога, только не нужно ей было связываться со мной. Мы дружили — и я хрен знает как для нее старался, и драматурга стараться заставлял, поэтому водевиль получился старательно–хреноватый. Она не назвала водевиль хреноватым, а сказала, что чувствует, как мешает в нем музыке. «Ты написал такую полетную музыку, место которой в космосе, а не на сцене в пыльных кулисах. Твоя музыка струится, искрится, переливается, а я болтаюсь в ней, как какешка в унитазе… Понимаешь?..»
Что там было понимать — меня никто так не обкакивал. Ту музыку водевильную я на мелкие клочки изодрал и в унитаз спустил. Сколько нот — столько клочков.
После бенефиса, на котором она сыграла мать Гамлета (кого же еще, если сорок лет назад Офелию сыграла?), аккуратненький журналист из молодежной газеты еще на сцене попытался взять у нее интервью. Спросил из зала, чем она в жизни своей больше всего счастлива, и о чем сожалеет? Ну, вопрос как вопрос для пытливой молодежи…
— Счастлива тем, — распахнув залу объятья, отвечала со сцены мать Гамлета, — что жила и давала! И ни о чем не жалела! А увидев вас, мой юный принц, пожалела, что мало давала!..
Когда она жила у меня, мы спали в одной кровати, так как никакой иной лежанки, даже матраса, чтобы постелить на полу, у меня нет. Мы отдельно накрывались одеялами, их у меня два, а Дартаньян разваливался между нами. Когда однажды ночью я случайно забросил ногу на территорию Лидии Павловны, ревнивец едва не вырвал из меня кусок бедра. Я никогда бы не подумал, что в этом батоне на роликах столько грызучей силы.
Лидия Павловна кое–как меня перевязала, мимолетно напомнив Татьяну Савельевну, и сказала, что собака — не кот, не так хорошо в темноте видит, поэтому промахнулся… Если мужчина из ночи в ночь лежит с женщиной, как бревно, значит, не все из того, что у него есть, ему нужно. И добавила, что если бы к ее бенефису был написан водевиль об актрисе в одной кровати с мушкетером и собакой или что–нибудь подобное, она бы не чувствовала себя в таком водевиле старой каргой, которая мешает музыке… Все это говорилось вроде бы в шутку, но как–то так, что я чувствовал себя весьма смутительно — и отодвигался на край кровати. «А у бабушки старой самый цимус, самый лой…» — вспоминалась из детства не очень пристойная присказка.
