Киоко Мори - Одинокая птица
Сейчас мы учимся в разных школах. Она заканчивает неполную среднюю, муниципальную, а в апреле пойдет в полную. Та школа в нескольких милях от нас. Я же с седьмого класса учусь в Академии девушек-христианок, где учились в свое время моя мать и госпожа Като. В этом кампусе и средняя школа, и колледж. Однако разлучили нас с Кейко не школы. Дело в том, что уже с седьмого класса у нее появились некоторые, мягко говоря, странности.
В будние дни Кейко — обычная девочка, прилежная ученица. Выглядит, как все школьницы: синяя форма, волосы аккуратно причесаны. Но по выходным она преображается в девушку с обложки глянцевого журнала: вызывающий макияж, пышные локоны. Года два назад, когда мы с Кейко гуляли по центру Кобе, она призывно улыбалась и строила глазки продавцам музыкальных магазинов. При этом нервически хихикала. В магазинах одежды с девушками-продавщицами она вела себя довольно сдержанно и сухо. Но когда мы шли по улице, все время пребывала в каком-то напряженном ожидании.
— Не оборачивайся сразу, — шептала она, — но погляди потом на того парня. Кажется, он смотрит на нас. Интересно, кто из нас ему понравился?
Я в таких случаях предпочитала смотреть прямо перед собой, делая вид, что не слушаю ее глупую болтовню, и стискивала зубы, чтобы не выпалить: «Да заткнись ты!» Но Кейко не замечала моего раздражения и продолжала хихикать, хотя ничего смешного не было.
Однако это еще не все. Если бы Кейко была просто дурочкой, я бы как-то с этим смирилась. В конце концов, многие школьницы, оказавшись в обществе мальчиков, ведут себя по-идиотски. Но был такой случай. Однажды в воскресенье Кейко заявилась к нам в красной мини-юбке и облегающей черной майке. Намазалась, конечно, накрасила ногти. Вернувшись из церкви, я застала ее в гостиной. Она сидела с моим отцом, а мать готовила чай на кухне. Кейко разговаривала с папашей в той же манере, что и с продавцами музыкальных магазинов, — кокетничала, хихикала, зазывно улыбалась. Она даже не подумала помочь матери или хотя бы попросить ее сесть и присоединиться к беседе. Я разозлилась и чуть было не выгнала ее. Приди я к ней в гости и не окажись ее дома, разве я позволила бы себе болтать с доктором Ямасаки в то время, как мать Кейко суетилась бы на кухне, точно служанка?
Позже, когда мы остались одни, Кейко заявила:
— Для своих лет твой предок смотрится совсем неплохо. Неудивительно, что он пользуется успехом у женщин.
— С чего ты взяла? — В моем голосе появились угрожающие нотки.
— Всем известно, — небрежно махнула рукой Кейко, будто речь шла о какой-то мелочи.
Я к этой теме решила не возвращаться, но когда она звонила или заявлялась, находила какой-нибудь предлог, чтобы не общаться с ней. Она быстро все просекла и тоже стала держать фасон. Сейчас мы даже не здороваемся.
Поставив на стол чашку кофе, Кейко картинно закидывает руки за голову — ну прямо кинозвезда, уставшая от светской жизни. Поморщившись, я отвернулась. Лучше посмотреть, что происходит в нашем дворе. В траве что-то шевелится. Я подошла к окну и прикрыла ладонью глаза от солнца — зеленовато-коричневая птичка размером чуть больше воробья. Бедняжка скачет по лужайке, пытаясь взлететь и сесть на ветку кустарника, растущего вдоль забора. Но примоститься на ветке ей не удается: видно, повреждена лапка.
Птичка уже обессилела. На улице не так уж холодно. Но если Кейко в своем свитере чувствует себя комфортно, то бедной птичке лежать в мокрой траве совсем не весело. Интересно, Кейко заметила ее? Ведь она ближе к забору. Впрочем, что о ней говорить? Она панически боится всех живых существ: бабочек, кроликов, пауков, неядовитых змей. Я как-то подсунула ей игрушечного тарантула — так она такой крик подняла! Не могла дотронуться до него, даже когда убедилась, что он резиновый. А если возьмет в руки эту птичку, то уж точно упадет в обморок. Между тем бедному созданию оставалось жить минут двадцать, от силы — полчаса.
Я выдвинула ящик своего письменного стола, достала из него коробку из-под обуви, в которой храню три письма от матери, присланные через госпожу Като. И, спрятав письма в ящик, с коробкой в руках быстро сбежала вниз.
Кейко стояла на крыльце. Мы переглянулись, но ничего друг другу не сказали. Когда я подбежала к кустам, растущим вдоль забора, птичка села на нижнюю ветку, но, вцепившись в нее одной лапкой, потеряла равновесие и перевернулась вверх грудкой. Хохолок у птички — коричневый, а головка и горлышко — черные. Порода мне знакома — японский свиристель. В конце зимы и весной мы с матерью часто видели в саду их стаи. Свиристели носились прямо над нашими головами и склевывали на лету все, что попадалось: почки, лепестки цветов и молодые листья.
Птица прыгала по земле на одной ноге, а другую то поджимала под себя, то разгибала. Она судорожно махала крыльями, пытаясь в очередной раз взлететь, и еле слышно попискивала. Я приблизилась к ней метров на пять, но она, казалось, не замечала меня. Крадучись, я подбиралась к ней все ближе и ближе. «А не цапнет ли?» — промелькнула глупая мысль. Я тут же одернула себя: «жалкая трусиха!» Свиристель — не больше моей ладони, и, даже если клюнет изо всех сил, больно не будет.
Сделав глубокий вдох, я быстро наклонилась. Все — попалась! Я держу пленницу в левой руке, обхватив ее крылья. Птичка вертит головой и отчаянно пищит. Я подношу к ее клюву указательный палец. Она тут же хватает его — ничуть не больно. Надо рассмотреть ее получше. Вот черные отметины, а вот — красные. Сердце птички бешено колотится под моими пальцами. Вообще-то ни переломов, ни порезов, ни крови не видно. Значит, не умрет. По крайней мере, сейчас. Я чувствую, как мое сердце тоже начинает биться чаше. «Маленькие птички — существа нежные. Чуть что — и они подыхают», успокаивал меня отец, когда я горевала о погибших по его вине канарейках. Моя птица продолжает пронзительно пищать. Кажется, она хочет сказать мне: «Поторопись! Время не ждет!» Действительно, нужно поторапливаться. Запихиваю бедолагу в коробку и мчусь через двор. Кейко удивленно уставилась на меня, но сейчас мне не до нее.
Птица истошно вопит. Ее крылья бьются о картонные стены коробки.
— Не волнуйся, я хочу тебе помочь, — успокаиваю я пленницу. — Сейчас найдем кого-нибудь, кто тебя осмотрит.
Я осторожно обошла наш дом. Бабушка по-прежнему играет на сямисэне, но теперь игра сопровождается пением. Скорее даже не пением, а кваканием — такой уж у бабушки голос. Вполне в духе наших национальных музыкальных традиций.
Отец в Хиросиме. Там находится филиал его страховой компании (головной офис — в Кобе). В последнее время он зачастил в Хиросиму. Ездит туда даже по выходным, и мы с бабушкой знаем почему. В Хиросиме живет его подружка Томико Хаяши. Ее квартира расположена над баром, которым она владеет. Папаша там прочно обосновался. Мать уехала, я под присмотром бабушки — теперь он волен делать, что хочет. Однако бабушка, как и мать, держит язык за зубами. Про отцовские шашни — ни слова. Она предпочитает пилить меня или срывать зло на сямисэне.
Если бы бабушка знала, чем я сейчас занята, она бы пришла в бешенство. «Эти твари, — сказала бы она, — разносят блох. И болезни от них всякие. Не трогай эту проклятую птицу. Пусть сдохнет». У себя в доме в Токио она ставит мышеловки. Устройство у них такое, что мышь не гибнет, а просто оказывается в ловушке. Затем бабушка топит мышь в ведре и выбрасывает ее в мусорный контейнер. Когда я гостила у бабушки, я каждое утро проверяла эти проклятые мышеловки и выпускала мышей на свободу. Они исчезали в траве или под камнями и, наверное, благодарили меня. Хорошо, что в нашем доме мышей нет, а то бы бабушка и здесь зверствовала. Утопить живое существо ей легче, чем выбросить на помойку создание мертвое, с перебитой шеей.
Я прибавила шагу. Теперь понятно, куда идти. Примерно в километре от нашего дома живет женщина-ветеринар, лечащая птиц. О ней часто пишут в газетах. Она спасает птенцов, выпавших из гнезда. Если верить газетчикам, эта целительница — старая дева и единственная дочь довольно состоятельных родителей. Я ее никогда не видела, но иногда мы с матерью, направляясь на прогулку в лес, проходили мимо ее клиники.
И вот я оказалась перед черными железными воротами. Наверху — вывеска: «Ветеринарная лечебница Мидзутани и приют для диких птиц». За воротами — двухэтажный дом, чуть побольше нашего. Белая штукатурка, розовая черепица. На каждом окне висят кормушки для птиц.
Я нажала на кнопку звонка — никто не появился. Может, доктор в отъезде? Сегодня ведь суббота. Мой свиристель притих, наверное, устал. Звоню снова и снова.
— Вы ко мне? — улыбаясь, спросила изящная женщина, внезапно возникшая непонятно откуда. На ней белая блузка и голубые джинсы. Короткая стрижка. Большие карие глаза, прямой нос. В ушах — массивные серебряные серьги. — Так вы ко мне?
