Киоко Мори - Одинокая птица
Обзор книги Киоко Мори - Одинокая птица
Киоко Мори. Одинокая птица
Посвящается друзьям моего детства:
Наоко Ямагучи Мики,
моей первой лучшей подруге,
Наоко Мурао Дама Ване.
Тадаши Кудзуха
и Макото Кудзуха
Автор выражает глубокую признательность всем, кто открыл для него мир птиц. Среди этих прекрасных людей: Дэйв Уиллард, орнитолог — Чикагский музей Филда; сотрудники приюта для диких животных «Бэй Бенч» из города Грин Бэй штата Висконсин: Майк Рид, куратор; Марк Нэниот, смотритель; Лиз Барроуз и Джим Скалески, волонтеры-реабилитаторы; Терри Вустербарт и Морин Паркс, врачи-ветеринары; Тим Беркопец, орнитолог-любитель, ветеран движения в защиту окружающей среды; Чак Брок, любезно отдавший одну из комнат своего дома под лечебницу для певчих птиц.
Глава 1. Игра в салочки
— Скажи мне правду! — продолжала я настаивать, пока мать запихивала в чемодан свои свитера. Она елозила по полу на коленях в метре от меня, но даже не удосужилась взглянуть в мою сторону. Вместо этого старательно хмурилась, делая вид, что дотошно разглядывает рукав серого кашемирового пуловера, будто обнаружила там дырку или пятно. Нарочито громко вздохнув, я принялась расхаживать перед ее носом.
Лучи солнца, клонившегося к закату, высветили на подоконнике четыре пластиковых контейнера, в которые пару недель назад мать высадила семена весенних цветов. Громоздкие, но мелкие прямоугольные ящики — слой земли всего лишь с палец толщиной. Половина растений: анютины глазки, весенние хризантемы и недотроги — уже взошли. А вот петунии и цветки лаванды еще не проклюнулись. Мать всегда прикрывала контейнеры пленкой и ставила их на подогрев. Рядом — пульверизатор с водой. Сколько я себя помню, операция эта начиналась в середине зимы, и в начале марта цветы уже можно было высаживать в грунт. Но это — в прошлом. В нынешнем году заведенный порядок будет нарушен. Раз и навсегда. Я знаю, что мать не вернется.
Еще в конце ноября, когда она впервые сказала, что собирается поехать на зиму к своему отцу, в их старый дом — в деревушку к северу от Киото, — я сразу заподозрила что-то неладное. И чем подробней она объясняла причины своего странного решения, тем меньше я ей верила.
— Дедушке Курихаре одному уже трудно управляться по дому, — говорила она. — Надо помочь ему пережить зиму. Я напишу в Токио бабушке Шимидзу. Она приедет и поживет с вами — с тобой и папой, пока я не вернусь.
Дедушка Курихара действительно стар и одинок — жена у него умерла три года назад, но на здоровье он пока не жалуется. Он еще достаточно крепок и не нуждается в помощи. Кроме того, если уж мать решила ему помочь, то надо было ехать тогда же — в ноябре. А она все медлила. Сейчас на дворе — последняя неделя января. Скоро и зима закончится.
Мать отложила в сторону кашемировый свитер и занялась шерстяной юбкой. Я опустилась на колени рядом с ней, обняла ее за плечи и попыталась выведать правду.
— Я хочу все знать, так мне будет легче. Не надо меня жалеть. Не стоило затевать возню с семенами. Зачем меня дурачить?
Услышав в своем голосе истерические нотки, я замолчала и сделала глубокий вдох. Все-таки мне уже пятнадцать, и не к лицу в таком возрасте ныть и гундосить, точно противный ребенок.
Наклонившись, мать крепко обняла меня.
— Как бы я хотела забрать тебя с собой, Мегуми, — проговорила она, уткнувшись мне в волосы. Каждое ее слово излучало теплоту. Особенно мое имя: ведь оно означает «Благословение Божие».
«День, когда ты появилась на свет, был счастливейшим в моей жизни. Бог действительно благословил меня». — Эти слова мать повторяла не раз. Когда я вспоминаю их, в моей памяти встают идиллические картинки из прошлого. Зимним вечером мы с мамой пьем горячий шоколад и рассматриваем фотографии в моем альбоме. На фото — я, пухленькая малышка. Мы дружно смеемся и удивляемся, каким образом эта толстушка превратилась в тощую костлявую девицу.
Мать не отпускала меня, и мне хотелось, чтобы этот день не кончался. Уже половина пятого. Солнце стало ярко-оранжевым — как всегда за час до заката. Если я буду сидеть тихо, не приставая к матери с расспросами, ничего особенного, может, и не произойдет. Но ведь по дороге домой из школы я клятвенно пообещала себе в этот наш последний вечер говорить только правду. «Хочу быть честной, — твердила я, шагая вдоль шеренги вишен и кленов и задевая пока еще мертвые ветви. Листья появятся в марте или апреле. Они напомнят мне о моем сегодняшнем обещании. А мать к тому времени давно уже будет далеко отсюда, в тихом домике дедушки. Не могу понять, как можно меня бросить, если я само „Благословение Божие!“ А может, она все время лгала мне?»
Разжав руки, я высвободилась из ее объятий.
— Зачем желать невозможного? Я же знаю, что ты не можешь взять меня с собой. Я ведь не дурочка.
Мать молча уставилась в пол.
Я встала и снова заходила по комнате. Мать в свое время говорила — и не раз: когда женщина уходит от мужа, дети должны оставаться с отцом, тем более если родители разведенной женщины — люди небогатые. До конца своих дней она будет жить у родителей, а своих детей увидит, лишь когда они достигнут совершеннолетия и смогут навешать ее. До того времени отец, как правило, запрещает им встречаться с матерью. Такой обычай, по мнению мамы, имеет свой смысл: жизнь под крылышком отца сулит материальные блага. А бедность и безотцовщина — позор, и на несчастных детей все будут коситься.
Объясняя мне эти премудрости, мать говорила о людях, нам не известных, пересказывала где-то вычитанные истории. Среди наших знакомых — будь то в Асии или в Кобе — разведенных пар не было. Но я-то знала, что мать имеет в виду не каких-то мифических персонажей, а нашу семью и исподволь готовит меня к будущим жизненным передрягам. Она давно решила, что рано или поздно расстанется с отцом.
Впрочем, мать до сих пор не открыла полной правды. Она ведь ни разу не сказала, что больше никогда не вернется. Целых три месяца она внушала мне, что уезжает ненадолго. О том, что она собирается оставить меня на произвол судьбы, речи не шло. Да и сейчас молчит — лишь выразила невнятное желание взять меня с собой. Я перестала расхаживать по комнате и посмотрела на нее. Мать разглаживала пальцами черную шерстяную юбку. Она брала с собой лишь два чемодана, но, как я заметила, все остальные ее вещи тоже были собраны и уложены в многочисленные коробки — деталь красноречивая. Даже поверь я сдуру в историю с немощным дедушкой, эти сборы выдали бы ее с головой. Неужели она принимает меня за несмышленыша? Вряд ли. Ведь она всегда отмечала мою сообразительность.
— Все-таки не надо меня обманывать, — пробормотала я.
Она взглянула на меня. Ее лицо вытянулось, в больших глазах светилась боль. На какую-то секунду мне захотелось взять свои слова обратно, извиниться перед ней, объяснить, что я не хотела ее обидеть — просто беспокоилась. Но я тут же взяла себя в руки. Нет, мать обязана сказать правду, как бы горька она ни была. Мы спокойно все обдумаем и найдем какой-нибудь выход. Я даже помогу ей упаковать вещи. А стоять столбом и притворяться, что самое страшное событие в моей жизни так и не произойдет, — хуже ничего не придумаешь.
Мама продолжала молча смотреть на меня. Лучше бы она заплакала. Я представила себе слезы на ее щеках и слова раскаяния: «Прости, что солгала тебе». Может, от этого мне бы и не полегчало, но все же… Хотя что сказать в ответ на ее извинения? «Ничего, я прекрасно все понимаю»? Но это ведь неправда. Ничего я не понимаю!
Так, в неловком молчании, мы созерцали друг друга. Когда раздался звонок во входную дверь, я чуть не подпрыгнула.
— Открываю! — завопила я, бросившись вон из комнаты.
На пороге стояла госпожа Като, ближайшая и давняя подруга матери. Сзади топтался ее сын Кийоши, облаченный в темно-синюю школьную форму. Оба не улыбнулись и даже не поздоровались. Госпожа Като, не мешкая, направилась в комнату матери. Не удосужилась даже снять зимнее пальто, перекликавшееся по цвету с ее поседевшими висками.
Войдя в прихожую, мы с Кийоши молча уставились друг на друга — как бывало в детстве, когда кто-то из нас напроказничает. Сейчас я каждую неделю вижу его в церкви, но в школьной форме он не похож сам на себя. Накрахмаленный белый воротничок рубашки и сидящий коробом пиджак делают его старше, серьезнее. В моей частной женской школе под названием «Академия девушек-христианок» форму носить не принято. В своих синих джинсах и пуховом красном свитере, да еще с конским хвостом, я, наверное, кажусь ребенком. За последние годы он подрос и стал чуть выше меня, так что, разговаривая с ним, приходится смотреть снизу вверх. Лицо у него тоже изменилось: нос и нижняя челюсть стали массивней. А глаза по-прежнему детские — узенькие щелочки, которые, когда он улыбается, превращаются в два полумесяца. Впрочем, улыбается он теперь довольно редко.
